Уже три дня они стояли возле Тадуссака, в ожидании возвращения последних отрядов солдат и моряков с озера Сен-Жан. Они сопровождали мистассенов и типписингсов, которые не осмеливались спуститься по реке самостоятельно.

Однако, ирокезы исчезли. Они оставили Жоффрею де Пейраку «фарфоровое ожерелье», вампум, который означал «Мы не станем поддерживать войну с французами, пока они будут верны белому человеку из Вапассу, моему другу Тикондероге».

Получив это послание граф тотчас же спустился к Сен-Лорану, горя от нетерпения при мысли о встрече с Анжеликой, которая должна была прибыть из Монреаля, где оставила Онорину в пансионе для светских детей при конгрегации Нотр-Дам. Он, должно быть, напрасно так усердно расспрашивал жену о судьбе маленькой девочки, потому что расстроил ее.

Анжелика впала в глубокую меланхолию.

— Монреаль слишком далеко, — сказала она и уже жалела, что уступила просьбам Онорины, которая хотела стать пансионеркой, чтобы научиться, по ее словам, читать и петь.

Как бы ни были самоотвержены монахини из конгрегации Нотр-Дам, их пансион слишком отличался от тех мест, в которых малышка выросла, она там будет страдать.

— Но что все-таки заставило ее принять решение покинуть Ваппассу? — вскричала вдруг Анжелика, очнувшись от забытья и устремив на Жоффрея страдальческий взгляд. — Она такая крошка, почему же она захотела расстаться с нами? Со мной, ее матерью? С вами, ее отцом, которого она обрела на другом конце мира? Она нас больше не любит? Разве мы не стали для нее всем?

Он с трудом удержался, чтобы не улыбнуться.

Здесь на палубе корабля, окутанного туманом, который вечер окрасил в золотистый цвет, он чувствовал себя эгоистом и был счастлив, потому что знал, что она ему безраздельно принадлежит. Он любил ее детскую наивность, чистоту и искренность, присущую каждой матери; рождение ребенка придает женщине неповторимое очарование юности, словно прежде она и не жила.

— Любовь моя, — сказал он после минутного раздумья, — неужели вы забыли о законах детской логики? Вспомните ваше детство… Разве не вы рассказывали мне, как в возрасте десяти или двенадцати лет вам захотелось уехать в Америку и как вы в компании маленьких бродяг отправились в это путешествие, даже не вспомнив о родителях, которых оставили, и об их печали и беспокойстве.

— Да, правда…

Встреча со старшим братом Жоссленом оживила ее воспоминания. Она с удовольствием возвращалась в мыслях к тем временам, когда была маленькой Анжеликой де Монтелу. В ее душе ничего не изменилось. Но, взглянув глазами взрослого человека на себя прежнюю, она поняла, какие хлопоты причиняла своей семье.

— Я думаю, — сказала она, — что я так жаждала приключений и свободы, что не отдавала себе ни малейшего отчета ни в том, как опасно это путешествие, ни в том, что это означает разлуку с семьей.

— А от маленькой Онорины вы ждете понимания этого жестокого слова «разлука»? Она хочет идти своим путем. Лесные цветы у тропинок привлекают и манят нас, собирая их мы не задумываемся о том, куда можем зайти, и что от этого может измениться наша жизнь. Я помню себя подростком. Я всем был обязан матери: жизнью, здоровьем и особенно способностью ходить, пусть и прихрамывая.

Моим первым решением с тех пор как я встал на ноги было воспользоваться свободой передвижения и устремиться к морю, навстречу приключениям. Я дошел до Китая. Там-то я и познакомился со святым отцом де Мобег. Мои странствия длились по меньшей мере три года, и я думаю, что не особенно обременял себя в течение этого времени заботами о том, чтобы доставить весточку в Тулузский дворец. Я бы сильно удивился, если бы мне сказали, что подобным поведением я причиняю беспокойство и боль матери, для которой я был всем. Кроме того я ничуть не сомневался в ее любви ко мне, я чувствовал незримую связь между нами, поэтому, торжествуя над опасностями и пожиная самые лучшие плоды, я чувствовал, что ей известно все о моих победах. И теперь, когда я думаю о бурных и блестящих временах моей юности, я понимаю, что тогда мне и не приходило в голову, что я ее покинул.

Розоватое свечение погасло. Ветер гнал облака, обдувая их холодным дыханием. Откровенный рассказ, столь нехарактерный для Жоффрея, взволновал Анжелику, но какое-то беспокойство возникло в ее душе по ассоциации с мыслями, связь которых ускользнула бы от ее мужа. Ибо она не могла отделаться от назойливой мысли, что Сабина де Кастель-Моржа, предмет некоторой слабости Жоффрея во время их пребывания в Квебеке, была похожа на его мать. Жена генерал-лейтенанта Новой Франции, красивая француженка со строптивым характером, огненными глазами и прекрасной соблазнительной грудью, изъяснялась на певучем наречии лангедок — языке гасконцев. Анжелика смертельно ревновала не столько из-за того, что могло бы произойти между ними случайно, сколько из-за той тяги сына к матери, которую Сабина могла вызвать в нем. Это ранило сильнее. Она удивилась, что так легко обо всем забыла, будто сама обещала Сабине. Но она не любила, когда что-то ей об этом напоминало. И она была права, так как, закончив свое откровенное повествование, Жоффрей, следуя ее мыслям, произнес:

— Кстати, удалось ли вам навестить чету Кастель-Моржа во время пребывания в Квебеке?

Анжелика вздрогнула и ответила немного сухо:

— Каким образом? Вам прекрасно известно, что они два года назад вернулись во Францию.

— Я забыл. У вас есть от них известия?