И, потеряв на мгновение присутствие духа и всю свою уверенность, она упала на стул, с которого вскочила было под впечатлением ужаса; мертвенная бледность покрыла ее лицо; голова бессильно прислонилась к спинке стула.

— Теперь вы видите, что Бог справедлив, — после некоторого молчания сказал председатель, — ваша собственная совесть свидетельствует против вас и вынуждает вас признать себя виновной.

Графиня вскочила и, усилием воли поборов свое волнение, воскликнула:

— Нет, я не признаю себя виновной, да и для этого нет никаких оснований. Я только была потрясена, увидев этого человека, которого я спасла от голодной смерти, облагодетельствовала, а теперь мои враги подкупили его свидетельствовать против меня. Пусть Рето де Вильет клевещет на меня! Его клевета разобьется о панцирь моего спокойного достоинства! — И графиня де Ламотт с гордым презрением взглянула на свидетеля, подошедшего к зеленому столу в сопровождении пристава.

Он заметно дрожал, его лицо было грустно, а взоры избегали встречаться со взглядом подсудимой, глаза которой уставились на него, как два блестящих кинжала.

На обычные вопросы председателя об имени и общественном положении свидетель ответил, что служил управляющим и секретарем у графини де Ламотт Валуа, что, когда графиню и ее мужа арестовали, он бежал в Женеву, чтобы там выждать конца процесса; но так как процесс затянулся, свидетель хотел скрыться в Англию, но как раз в это время был арестован.

— Но зачем же вы хотели бежать? — спросил генеральный прокурор.

— Потому что я боялся, что окажусь замешанным в процессе графини, — тихо ответил Рето де Вильет.

— Скажите лучше: вы знали, наверное, что замешаны в него. На предварительном допросе вы вполне сознались и теперь уже не можете взять назад свои показания. Поэтому отвечайте: что вы сделали, почему имели основание бояться?

— Потому что взял на душу тяжелую вину! — в волнении воскликнул свидетель. — Потому что позволил увлечь себя обещаниями, соблазнительными уверениями и плутнями графини де Ламотт! Я был беден, жил в безвестности, а между тем стремился быть известным, уважаемым, отличенным! Все это обещала мне графиня; через кардинала она хотела доставить мне положение, почести, хотела ввести меня в придворные круги. Я поверил ее морочению и, как преданнейший раб, делал все, чего она требовала от меня.

— Холопская душа! — с невыразимым презрением воскликнула графиня.

— Чего же требовала от вас ваша госпожа? — спросил председатель. — Что вы сделали по ее поручению?

— Я писал письма к кардиналу; графиня сочиняла их, а я переписывал, подделываясь под почерк королевы.

— Как вы могли знать почерк королевы?

— Графиня дала мне книгу, в которой были напечатаны одно письмо ее величества, а также ее подпись. Я списывал буквы с этого факсимиле, сперва вчерне, потом набело.

— Он лжет! Он все лжет! — с яростным жестом закричала Ламотт.

— А как была воспроизведена долговая расписка для ювелиров Бемера и Бассанжа? — продолжал председатель, не обращая на нее внимания. — Известно ли это вам?

— Известно, — со вздохом ответил Рето, — ведь я сам написал ее по приказанию графини. Подпись также подделал я, списав ее с факсимиле.

— Разве под напечатанным письмом королевы стояла такая подпись, какую вы сделали на расписке?

— Нет, там стояло только «Мария-Антуанетта», но графиня думала, что королева подписывается таким образом только в интимных письмах: письмо, напечатанное в книге, было написано королевой ее матери и относилось ко времени прибытия королевы во Францию супругой дофина. Графиня полагала, что для важного документа такой подписи мало, что подпись должна носить более официальный характер, и после долгих совещаний мы решили писать: «Мария-Антуанетта Французская». После некоторого упражнения я сделал эту подпись на расписке.