Неделя еще есть, никак не меньше. Нацистам пока не до высадки, она будет бессмысленной, пока не захвачено полное господство в воздухе, без этого огромное скопище лоханок, что собрано во французских и бельгийских портах, не более чем плавающие щиты для пристрелки орудий британских крейсеров и эсминцев.
— Так что неделя есть, не меньше, — пробурчал Черчилль, хорошо пыхнув сигарой, вспомнив, что за последние месяцы не выпускал ее из губ.
Нет, единственный раз пришлось вытащить ее изо рта — это было в подземном командном бункере истребительной авиации, где на огромном столе, изображавшим южное побережье, молодые девушки в военной форме двигали указками силуэты самолетов, показывая наведение истребителей радарами. Это укрепило дух премьер-министра настолько, что он тогда не пожалел, что его заставили вытащить из губ этот курительный атрибут.
— Неделя у нас есть, — с задумчивым видом пробормотал Черчилль, чуть громче повторив: — А потому следует еще лучше подготовиться.
На этой мысли он ощутил приступ дремоты и решительно прикрыл глаза — не в его годы полуночничать, как это делает в Москве Сталин или Гитлер в Берлине. Впрочем, бесноватый Адольф, как сообщила разведка, ведет уже почти нормальный ночной образ жизни, прекратив с июня свои ночные бдения.
А потому и ему самому нужно поспать, и столько, сколько требует тело, ведь разбудить его могут только в двух экстренных случаях — если Советы нападут на рейх, что невероятно само по себе, либо немцы начнут высадку на остров.
— Ох… Э-г…
Баржу резко подбросило вверх, затем швырнуло на бок, и тут же палуба полетела куда-то вниз, стремительно проваливаясь под ногами, будто табуретку из-под ног висельника безжалостно выбили.
Желудок моментально подскочил комком к горлу, и гауптштурмфюрер СС Курт Майер, русоголовый и плечистый парень, каким по завету фюрера должны быть все немцы, непроизвольно согнулся в три погибели, содрогаясь всем телом в жесточайшем приступе рвоты. Чувство жгучего стыда полоснуло клинком по сердцу — «я сейчас как какой-нибудь француз, налопавшийся живых лягушек».
Но мысль тут же сгинула, растворился и стыд, окаченный соленой морской водой, — офицера в очередной раз вывернуло наизнанку, и желчная горечь, истекшая из пустого желудка, только добавила тошноты.
— Майн готт…
Эсэсовец с детским всхлипом отер рот рукавом и, к вящему стыду, подумал, что не к лицу истинному арийцу призывать на помощь Всевышнего. Он одернул себя — переход через Ла-Манш только начался, что впереди ждет, никому знать не дано.
— Лучше атаку «Матильд» отразить, чем в этой скорлупе плавать. Ведь так, Курт?
Сбоку раздался голос обершарфюрера Панцига — в СС всячески насаждались товарищеские отношения между офицерами и солдатами, чего не могло быть в армии, вскормленной на прусских традициях, по определению.
А потому эсэсманы, как бы подчеркивая свое особое положение, обращались либо по званию, либо по имени, и без этого холодного «герр» — то есть господин. Тем паче смешно обращаться так было сейчас, на этом облеванном и залитом соленой водой большом баркасе. Впрочем, так именовал его Майер, не в силах классифицировать данное суденышко, которому они сейчас вверили свою судьбу.
— У, вылупился, — прошипел Панциг. — Тоже мне, «морской волк»!
— Оставь, Альфред. Старик свое дело знает. Лишь бы до берега добраться… А там плевать. И на пулеметы «томми», и на их танки!
В несколько приемов гауптштурмфюрер с трудом вытолкнул слова из глотки, снова борясь с подступающей тошнотой, и покосился на моряка, что крепко стоял у руля, зажав зубами трубочный мундштук.
Казалось, что этот призванный из резерва старик (а как называть его прикажете, если он чуть ли не втрое старше любого эсэсовца, что страдал от качки морской болезнью) совсем не обращает внимания на то, что на палубу суденышка сейчас «травят» три десятка молодых парней. А еще столько же имеют землистые лица и выглядят ничем не лучше, чем их ротный командир.