— Да, он выжил. А потом появлялись новые, год за годом, каждый раз палевой масти, так что можно было подумать, что это один и тот же кот. Большую часть из них я называл Арамисами.

Садовник рылся в карманах. Так вот почему кошка последовала за ним, подумала я, она подумала, что он принес ей еду. Ключей Ян Кахуда не нашел, так что мне пришлось вернуться обратно к машине и осветить фарами землю возле двери. Связка лежала на траве. Потом он долго стоял и перебирал ключи, пытаясь трясущимися руками вставить их в замок и никак не находя нужный.

— А кто пришел на рассвете?

Ян Кахуда выронил ключи. Я подняла их, но отдавать не спешила, надеясь услышать ответ на свой вопрос.

— Мой отец думал, что я сплю, — проговорил он наконец.

Он точно не знал, сколько мужчин заявились к ним в то утро. Он услышал стук в дверь, отец встал и пошел открывать, следом — голоса.

Когда Ян отважился приоткрыть дверь и заглянуть в щелку, то увидел важных, хорошо одетых людей. С ними были солдаты, милиция, он узнал нескольких парней, которые были на мосту.

Они требовали лопаты, но это было еще не все. Они называли отца другом немцев и говорили, как они поступают с такими. Отец должен был открыть сарай и достать им инструменты, а потом они увели его с собой к реке.

Там они заставили его копать.

— Когда отец много часов спустя вернулся домой, то ни словом об этом не обмолвился. Я не признался ему, что не спал и все слышал. Мы продолжали жить так, словно ничего не произошло, и все же голоса тех людей остались в этих стенах. Топот их ног.

Яну Кахуде наконец удалось провернуть ключ в замке. Он пробурчал что-то ворчливое, что я восприняла как до свидания, после чего быстро исчез в доме.

Мне оставалось только захлопнуть за ним входную дверь.

Ночь выдалась куда темнее, чем дома в Швеции в июне, не было ни чарующей прозрачности сумерек, ни нетерпеливого света зарождающегося дня, которые ассоциировались у меня с праздником Середины лета.

Я все же подъехала к двери, соблюдая осторожность на тот случай, если внезапно появится кошка. Оставив ключ в замке зажигания и фары машины включенными, отперла входную дверь и зажгла на кухне свет.

После чего снова вышла и, выключив фары, вернулась в дом и заперла за собой.

Боязнь темноты — это еще и боязнь наших собственных страхов. Лицо за окном, чья-то тень за занавеской в ванной, мысли, которые пугают куда больше, чем то, что может случиться с нами на самом деле. Я забрала матрас из каморки на нижнем этаже и потащила его вместе с постельным бельем вверх по лестнице. Постелила в комнате, которая должна была стать нашей спальней и куда никто не мог заглянуть с улицы.

Переводчик сказал, что ничего страшного со мной не произойдет. Я лежала, кутаясь в его слова и вдыхая слабый запах натуральных красок и льняного масла. Он, присутствовавший на допросах и знавший истинное положение дел, признался бы он, если бы мне действительно угрожала какая-либо опасность?

А следом еще одна мысль, куда страшнее и совершенно недопустимая: а что, если они уже схватили виновного и все, что они утверждают, правда? Тогда все действительно в порядке. В отвратительно-мерзком порядке.

Вместе с матрасом я захватила с собой бутылку вина, несколько овсяных печений и упаковку готовой, мелко нарезанной ветчины, просроченной всего на сутки. Бокал я захватить забыла, но снова спускаться вниз не хотелось. Поэтому я, как подросток, уселась на матрасе, прислонилась спиной к стене и отхлебнула прямо из горлышка. Вино, купленное по дороге в Прагу, один из отличнейших сортов — «мюллер-тургау». Я пила не для храбрости, не чтобы забыться, а дабы отвлечься от своих страхов, думала о посторонних вещах. Например, я могла бы думать о Поле, но очень быстро мои мысли переключились на Антона Адамека. Мы с ним в машине. Занимаемся любовью. Ни грамма чувств. Примитивно, грубо, предсказуемо. Если бы он не вышел. Если бы я повезла нас в более темное место. Все что угодно, лишь бы больше не думать ни о чем другом. Я была одна, я была омерзительна, но никто в этот момент меня не видел. Торопливо допив вино, я провалилась в сон.

Меня разбудил рассвет или скорее сон, в котором снова фигурировала моя сестра. Ей исполнилось шесть или семь лет. Она бегала по участку, мы устраивали праздник в саду, там были друзья, наши взрослые дети, родственники. В этом сне не было ничего ужасного, и все же, проснувшись, я ощутила чистый, незамутненный приступ страха. Мне потребовалось несколько секунд, прежде чем я поняла, где нахожусь. Увидела почти пустую бутылку от вина, нащупала под одеялом телефон. Без четверти пять. Я не помнила, как уснула. Если бы не сестра, которая являлась мне только в глубоком сне, я бы решила, что мое состояние скорее напоминало легкую дремоту на грани сознания.