Выделил им по три офицера связи и дал по десятку монголов в личную охрану. Замкнул на канцелярию, приказал оформить вверительные документы для администрации всех перечисленных городов. Ошеломил. Сходили лекцию почитать. Ничего, пройдет.
Приехал китайский монах-философ Чанчунь, с которым я уже года два как хотел поговорить. С начала зимы сидит как мышь в Самарканде, ждет, когда о нем вспомнят. Поговорить. Даже не знаю, о чем? Что ему сказать? Но поговорим, вдруг получится. Он же не только алхимик, а и просто — очень умный человек. Во все времена редкость. Сказать ему в лоб? Я пришелец из будущего, подскажи, что произошло, что я должен делать? Нет никакого другого Чингисхана, я и есть — Чингисхан. Один на все времена.
Я знаю, почему не возвращаются гонцы от Чжирхо. Потому что он уже в степях за Кавказом. Половецких, калмыцких, не помню, каких еще. Гонцы его найдут и, где-нибудь к осени, вернутся. А Чжирхо, разгромив на Калке дружины русских князей, вернется через год, если сейчас тысяча двести двадцать третий год от Рождества Христова, или через два, если сейчас тысяча двести двадцать второй. А я умру восемнадцатого августа тысяча двести двадцать седьмого и возрожусь четырнадцатого августа тысяча девятьсот пятьдесят восьмого, через семьсот тридцать один год. Что ты мне на это скажешь, философ? Это бессмертие? Что ты вообще мне можешь сказать?
Маленький такой старичок, почти невесомый. Ниже меня на две головы и на год постарше. Ему семьдесят два. Обменялись любезностями, чаю попили на веранде, начал потихоньку разговор к теме подводить. Через переводчика-киданя получилась беседа глухого со слепым. Никто не виноват, это я, дурак, зря надеялся. Философ решил, что мне нужен элексир вечной жизни или еще какая-то лабуда. Правда, не дослушал, предпочел сам догадаться. Сказал, что лекарства есть для продления жизни, а вечной жизни не бывает.
Не стал я его разочаровывать. Обидно, конечно, что разговор не получился, постарался, чтобы не очень было заметно, законов гостеприимства никто не отменял. Октай с Гератом решил завершать, мне бы отъехать надо. Чанчунь попросил разрешения остаться, еще встретиться хочет. Похоже, заметил мое разочарование. Что-то перестал я за собой следить.
После почти полугодового сидения под стенами мятежного Герата и звонкого бодания ворот, будущий Великий Хан Монголии почувствовал, что все это выглядит уже неприлично. В конце концов, кто кого завоевал? Надо было гератцам Октая осадить, давно бы справились. Где-то подобные мысли, похоже, пришли в голову Октаю, и он прислал гонца с просьбой о встрече. В чем проблема, сынок, доживешь до моих лет, тоже к сыновьям за полтыщи верст с удовольствием ездить будешь.
Потерпим, не бросать же армию, в самом деле. Одно дело, Октай жаловаться убежал, другое дело — сам папа в гневе под стены прибыл. Сдавайтесь, гады, вот я вас! Сработало. Через два дня Октай штурмом овладел Гератом. В течении недели черный город был разрушен уцелевшими в схватках жителями, а затем они все были перебиты. Я возвращался в Талькан, а Октай собрался с семью дивизиями в Балх. Одну дивизию утратил. Мне самому пришлось приказать двум дивизиям остаться на месте и через месяц вернуться в город, чтобы завершить работу. Кто-то ведь убежал? Черный город должен быть уничтожен, зато остальные не будут оказывать сопротивления. И убивать послов. Да ладно, ничего ему не будет, я там был через семьсот шестьдесят лет.
В Мерве после прошлогодней расправы Толуя все-таки осталось немного народа. Прятались. Было выбрано новое руководство, восстановлена разрушенная плотина, жизнь потихонечку налаживалась. Все это под патронажем Октая, ему было поручено. Пока он полгода сидел под Гератом, мервцы думали и, все-таки, тоже решили восстать. Поддержать Герат. Перебили собственную выбранную администрацию. Промонгольскую. Странно, что сами свою плотину вновь не разрушили, восстанавливали же ее по нашему приказу и за наши деньги. Две тысячи землекопов пахали, из них — ни одного из Мерва. Тех Толуй всех уничтожил. Пять тысяч Дорбая покончили с восстанием за один день. Плотина есть, а жителей нет.
Октай приступил к формированию новых пяти туземных дивизий на основе афганских и персидских добровольцев. Привлекает высокой оплатой и статусом. Посмотрим. Но, в принципе, молодец. Только торопиться не надо.
Приехал в Талькан встретиться с философом, как обещал. У Чанчуня было плохое настроение. Заявил, что не упадет передо мной на колени. Так и не надо, в прошлый раз никто не падал, чай пили. Сам поднес ему чашу с чаем, предложил пообедать вместе. Отказался. Думается мне, что философа гордыня заела, самоутверждается на Чингизхане. Жаль, человек, несомненно, умный, а все же придворные штуки и его достали. Может, даже рассчитывал, что упаду перед ним на колени, восхищенный его умом? Мне и тапочки его нравятся, чувствуется, что ноге удобно. Об этом написали бы все китайские газеты. И сейчас, и через семьсот лет. Победа китайской мысли над дикой степной стихией. Ладно, один старик испортил настроение другому старику. Бывает.
Вывалившись из кавказских ущелий в степи, радостные Чжирхо и Собутай наткнулись на объединенную армию народов степей и предгорий, которая, со всей присущей природным степнякам и кочевникам лихостью, врезала от души новоявленным колумбам. Тут бы им и назад возвратиться, но изворотливый Чжирхо обнаружил среди пленников уже знакомых кипчаков и сразу провернул привычную махинацию. Чего нам ругаться и бороться, неужто свой брат кочевник друг друга не поймет? Бросайте всю эту свору, дружите с нами, у нас добычи столько, что очень хочется с вами поделиться, самим все равно не уволочь. Никому не дадим, а вас сразу полюбили. Развел младенцев. Жадность кипчаков сгубила. Обсели, как вороны, обоз с награбленным. Вах-х! Сначала Чжирхо расколошматил оставленных без подарков, а потом и подарки себе назад вернул, со всем имуществом ошеломленных коварным поворотом судьбы дикарей. Великолепные степи открыл и завоевал, просто великолепные! Очень доволен жизнью и не может выполнить приказ о возвращении, потому что понимает мою радость от произошедшего и постарается ее еще увеличить. Ждите победных реляций, мысленно с вами, ваш верный слуга.
Значит, сейчас осень тысяча двести двадцать второго года. Вот и определились. Можно ехать домой.
Зиму провели в Самарканде. Китаец читал стихи, переводчик выдавал нерифмованные и плохо связанные по смыслу сентенции. Я практиковался в актерском мастерстве, восстанавливая утраченную в последнее время форму. Благожелательность, заинтересованность, самоуглубленность, попытка понимания услышанного. Все вместе. Где-то так. Выдал в ответ несколько сентенций и три сохранившихся в памяти хокку Басе, наблюдая, не сможет ли из них переводчик создать стихи на китайском? Ломать-то он мастер. Шутка, не смог, конечно. Также блеял и запинался. Чанчунь всерьез считает, что говорил со мной о чем-то, кроме: "поесть, попить, поехать"? Приказал подготовить указ об освобождении от налогов всех даосских монастырей и монахов. В Си Ся вновь неспокойно.
Чагатай взял у оставленного в Талькане на хозяйстве Октая дивизию, сходил в Газни, который, по его мнению, мог бы поддержать Джелала, если бы тот вернулся. Уничтожил гнездо орла. Отобрал четыреста ремесленников для Монголии, остальных, после разрушения крепости, перебил. У Октая была хорошая крепость, о чем он думал, давая дивизию брату? Ладно, им еще вместе жить после меня, может и правильно, не воевать же друг с другом. Почему то я думал, что самый кровавый у меня Зучи. Чагатай до смерти сына был вполне адекватен. Балх, в конце концов, тоже вырежет. Бесполезно следить.
Сохранится в веках Балх, переживет Чагатая, помню, была такая провинция или город. А вот Газни не помню.
Съездил в Бухару, посмотрел, как идет восстановление. Учитывая религиозность населения, особое внимание уделил храмам. Их надо привести в порядок в первую очередь, остальное постепенно нарастет, воодущевленный народ поможет. Встретился с духовными лидерами, послушал лекцию об исламе, рассказал о программе поддержки и, в их присутсвии, отдал необходимые приказы городскому руководству. Расстались довольные друг другом, даже получил приглашение совершить хадж в Мекку. Жаль, но пришлось отказаться. Время у меня ограничено, а Вечное Синее Небо всех видит. Я ему клятву давал. Бог един и он есть.
В Самарканде велел отслужить хотбу — молитву в свою честь. Это значит, что я принимаю корону хорезмшахов, признаю себя правителем этой страны, а ислам признается ее официальной религией.
В начале весны, совершая прогулку за городом, неудачно упал с коня. Шел легкой трусцой. Конь оступился, и я вылетел из седла, спиною прямо на камень. Аж дух вон. Кое-как добрался домой. За пару дней никакого облегчения. Позвал китайца с его лекарствами для продления жизни, жень-шень какой-нибудь, или — что он там может? Ничего не может, сказал, что такому старому ослу, как я, уже вредно скакать верхом. Пришлось приглашать шаманов. Философ отбыл на родину. На прошание вручил ему указ об освобождении от налогов. Надо было чего-нибудь умное сказать. Ничего не придумал. Спина еще здорово болит, да и вообще, я — не большой оратор.
К лету перебрался на северный берег Сырдарьи, в долину Чирчика, где-то — южнее Ташкента. Дальше, пока, спина не позволяет. Октай закончил формирование новых пяти дивизий, просится приехать ко мне, хочет захватить с собой Чагатая и потом оставить. Джигиты мосульского атабека замечены на наших южных территориях. Там еще недостаточно преданных нам войск и атабек этим нагло пользуется.
Отписал ему, что после Хорезма могу легко присоединить к нам Мосул, только атабек мне уже не потребуется. То есть: сиди тихо и дыши через раз, пока мои сыновья и внуки тебя не завоевали. Лет десять — пятнадцать лишних проживешь. Октаю приказал заложить еще пять дивизий. Пора разыскивать остатки разбежавшейся армии Мухаммада и ставить в строй на довольствие. Толуй вернулся на привычное место моего адъютанта, покидать его не желает. Вполне счастлив рядом со мной, мечтает всю жизнь провести возле трона любимого отца, только не отсылай никуда. Все это написано на его честной и открытой физиономии. Постоянно пропадает на охоте, очень ждет братьев.