— И моя, а ведь она из Нью-Йорка, — заметил Луи Ротенстерн.
— Отец Пирфайкс и я — единственные два чудака здесь, ведущие разумный образ жизни, — хвастал Бак Титус. — Холостяки! Можем завалиться спать хоть в штанах, а то и вовсе не ложиться.
На что отец Пирфайкс пробормотал:
— Смешно, Бак, чем только человек не тешится… Вы — тем, что можете ложиться спать в штанах… а мистер Фок, доктор Гринхилл и я — тем, что в иные ночи, свободные от посещения больных, можем лечь в постель без штанов! Луи же… Но слушайте! Слушайте! Кажется, что-то дельное!
Полковник Дьюи Хэйк, предложивший кандидатуру Бэза, довел до всеобщего сведения, что скромность заставила сенатора Уиндрипа удалиться к себе в отель, но что перед уходом он оставил письмо, которое он, Хэйк, хотел бы огласить. И он действительно огласил его.
Уиндрип заявлял в письме, что он хочет изложить свою программу с предельной ясностью, если кто-нибудь не совсем уяснил ее.
В письме говорилось, что он целиком и полностью против банков, но за банкиров, исключая евреев-банкиров, которых не следовало бы и подпускать к финансам; что он подверг тщательному рассмотрению (но еще не уточнил окончательно) различные планы общего значительного повышения заработной платы и значительного снижения цен на все товары; что он на сто процентов за рабочих, но и на сто процентов против забастовок; за то, чтобы Соединенные Штаты так вооружились и так овладели производством кофе, сахара, духов, шерстяных тканей и никеля (вместо того чтобы ввозить их из-за границы), чтобы они могли бросить вызов всему миру, и что, наконец, если этот мир будет так дерзок, что, в свою очередь, бросит вызов Америке, то он, Бэз, не отказывается взять его в свои руки и навести в нем порядок. С каждой минутой назойливое бесстыдство радио казалось Дормэсу все более отвратительным, а между тем горные склоны спали, окутанные густой тьмой летней ночи; и Дормэс подумал о мазурке светляков, о ритмичном пении сверчков, подобном ритмическому вращению земли, о сладостных ветерках, уносивших зловоние сигар и пота, и пьяного дыхания, и жевательной резинки, которое, казалось, доносилось сюда со съезда на волнах эфира вместе с речами.
Было уже совсем светло, и отец Пирфайкс (не по сану разоблачившись — без сюртука и в домашних туфлях) только что принес поднос с луковым супом и куском сырого мяса для Фулиша, когда оппозиция Бэза окончательно сдалась, и в следующей же баллотировке сенатор Берзелиос Уиндрип был поспешно проведен кандидатом демократической партии на пост президента Соединенных Штатов.
Дормэс, Бак Титус, Пирфайкс и Фок были в первый момент слишком удручены и поэтому молчали; то же происходило, по-видимому, и с псом Фулишем, потому что с момента, когда выключили радио, он лишь робко ударил несколько раз хвостом по полу.
Р.К. Краули возликовал:
— Что ж, я всю жизнь голосовал за республиканскую партию, но это такой человек, что… Ладно, буду голосовать за Уиндрипа!
Отец Пирфайкс колко заметил:
— А я с тех пор, как приехал из Канады и натурализовался, всегда голосовал за демократическую партию, но на сей раз я буду голосовать за кандидата республиканской партии. А вы, друзья?
Ротенстерн молчал. Ему не нравилось отношение Уиндрипа к евреям. Люди, которых он лучше всего знал, — разве они не американцы? Ведь Линкольн и для него — главное божество.
— Что до меня, — проворчал Бак, — то я, конечно, буду голосовать за Уолта Троубриджа.
— И я, — сказал Дормэс. — Хотя нет! Я не стану голосовать ни за того, ни за другого! У Троубриджа нет шансов на успех. Я думаю раз в жизни позволить себе роскошь ни с кем не связываться и голосовать за запрещение спиртных напитков, или за здоровое диетическое питание, или за что-нибудь еще, имеющее хоть какой-нибудь смысл!
Был уже восьмой час, когда Дормэс возвратился в это утро домой, и, как ни странно, Шэд Ледью, который должен был начинать работу в семь часов утра, был в семь уже на месте. Обычно он не покидал своей холостяцкой хижины в нижней части города раньше десяти-одиннадцати часов, но в это утро он явился вовремя и усердно колол щепу для растопки. («Ну да, — подумал Дормэс, — все понятно: такая работа в столь ранний час должна разбудить весь дом».) Шэд был высокий и неуклюжий парень; его рубаха промокла от пота, и, как всегда, ему не мешало бы побриться. Фулиш зарычал на него. Дормэс подозревал, что он иногда бьет Фулиша. Ему хотелось бы отдать дань уважения Шэду за его потную рубаху, честный труд и прочие суровые добродетели, но, даже будучи американским либералом и филантропом, Дормэс не всегда удерживался на высоте лонгфелловского «Деревенского кузнеца» плюс марксизм и иногда отступал от этой строгой позиции, допуская, что и среди представителей физического труда должен быть какой-то процент негодяев и обманщиков, которых, как известно, так безобразно много среди людей, имеющих свыше 3500 долларов годового дохода.
— А я сидел всю ночь и слушал радио, — промурлыкал Дормэс. — Знаете, что демократы выбрали сенатора Уиндрипа?
— Верно? — прорычал Шэд.
— Как же! Только что. За кого вы намерены голосовать?