Эти недели, пока Том разгуливал в сапогах, сшитых на два номера меньше, чем следовало бы, дабы придать большую элегантность его мускулистым икрам, и рвал перчатки в количестве, поражавшем перчаточника, ему, собственно говоря, полагалось бы сосредоточить все силы на постижении тайн ботаники, химии и зоологии. Драгоценные часы, которые следовало бы отдавать изучению подразделов целентератов или систематике эндогенных растений, он тратил на то, чтобы вспомнить слова романса, который пела накануне его кузина, или все оттенки ее интонации, когда она сказала ему, что погода как будто хорошая, или еще какое-нибудь столь же важное обстоятельство. В результате по мере приближения рокового дня наш студент в минуты отрезвления начинал чувствовать некоторую тревогу. Впрочем, одно время он занимался довольно усердно и мог надеяться, что ему все-таки повезет. Во всяком случае, он предпринял энергичную попытку за неделю сделать то, на что другим требовался месяц, и к письменному экзамену несколько наверстал упущенное. Вопросы ему достались знакомые, и, выходя из зала, он чувствовал, что судьба обошлась с ним гораздо милостивее, чем он того заслуживал. Однако устный экзамен был куда более грозным испытанием и внушал ему порядочный ужас.

И вот в прохладное весеннее утро настал его черед. Доктор и Кэт доехали с ним до ворот университета.

— Больше мужества, Том! — напутствовал его отец. — Держи себя в руках и не волнуйся. Сохраняй спокойствие, это самое главное!

— По моему, я забыл даже то, что знал, — уныло сказал Том, подымаясь по ступеням. Оглянувшись, он увидел, что Кэт весело машет ему рукой, и это чрезвычайно его ободрило.

— Ждем тебя к обеду! — крикнул ему вслед отец. — Только смотри, принеси нам хорошие новости.

И карета покатила по Бриджис, а Том присоединился к студентам, которые у дверей зала тревожно ждали, когда их вызовут.

Вид у них у всех был самый плачевный. Землистая бледность их унылых лиц лишь отчасти свидетельствовала о напряженных занятиях, но в основном — о снедавшем их страхе.

Было просто больно смотреть, как они стараются придать себе уверенный и беззаботный вид: одни поглядывали на небо, словно интересуясь погодой, а другие, вдруг воспылав любовью к старине, изучали надписи на древних стенах университета. Еще грустнее было наблюдать за ними в ту минуту, когда какой-нибудь храбрец, собравшись с духом, отпускал неуклюжую шутку, и вся компания старательно смеялась, словно желая показать, что даже в столь тяжкую минуту они не утратили чувства юмора. А порой, когда кто-нибудь из них заговаривал об экзамене и принимался раскрывать, какие именно вопросы задавались накануне Брауну или Смиту, маска равнодушия немедленно спадала с их лиц, и они жадно и молча впивались глазами в лицо говорящего. Как правило, в подобных случаях обязательно найдется злокозненный утешитель, который шепчет на ухо всем желающим головоломные вопросы и утверждает, будто это конек того или иного экзаменатора. Такой злой гений вырос рядом с Димсдейлом и погасил последний луч надежды, который еще таился в сердце юноши.

— Что ты знаешь про какодил? — внушительно спросил он.

— Какодил? — в ужасе повторил Том. — Какой-то допотопный ящер. Верно?

Его собеседник криво усмехнулся.

— Нет, — ответил он. — Это — органическое взрывчатое химическое соединение. И уж про какодил тебя спросят обязательно! Тестер на нем просто помешан. Он всех спрашивает, как изготовляется эта штука.

Том, весьма расстроенный таким сообщением, попытался было с лихорадочной поспешностью узнать у своего собеседника хоть что-нибудь про это таинственное вещество, но тут за дверью резко зазвенел звонок, и на пороге появился краснолицый служитель, держа в руке голубой листок.

— Диллон, Димсдейл, Дуглас! — выкрикнул он важным голосом, и три несчастливца гуськом проследовали через полуоткрытую дверь в сумрачный зал.

То, что они увидели там, отнюдь их не успокоило. В зале на некотором расстоянии друг от друга стояли три стола, загроможденные всевозможными учебными пособиями и приборами, и за каждым столом сидело по два пожилых профессора, весьма строгих и взыскательных. Перед одной парой красовались чучела различных зверьков, многочисленные скелеты и черепа, большие банки с заспиртованными рыбами и змеями, челюсти с огромными зубами, злобно ухмыляющиеся несчастному студенту, и всяческие другие зоологические диковинки. Второй стол был завален великолепными орхидеями и тропическими растениями, которые выглядели как-то неуместно в этом огромном унылом зале. По его краю щетинился ряд микроскопов. Но самым устрашающим был третий стол, ибо на нем не было ничего, кроме стопки бумаги и карандаша. Химия считалась самой опасной среди множества ловушек, подстерегающих беспечного студента.

— Диллон — ботаника, Димсдейл — зоология, Дуглас — химия! — выкрикнул служитель, и каждый направился к своему столу.

Прямо перед Томом оказался огромный краб, который, как ему почудилось, смотрел на него с самым злорадным выражением, на какое только способно ракообразное. Позади краба восседал низенький профессор, чьи выпуклые глаза и скрюченные руки придавали ему такое сходство с вышеупомянутым крабом, что Том не мог сдержать улыбки.

— Сэр, — сказал высокий бритый человек, сидевший у другого конца стола, — потрудитесь вести себя серьезно. Сейчас не время для пустого веселья.

После этого выговора на лице Тома застыло выражение, которое принесло бы любому немому попрошайке целое состояние.

— Что это такое? — спросил низенький профессор, вручая ему нечто маленькое и круглое.