Весь следующий день был в сборах, в суете. Жители Починок неоднократно проходили мимо окон, пытливо заглядывая в них, но Луша с Петром показались на улице только вечером, счастливые, довольные.

Давно погасли огни в Починках, и бабы разошлись с улицы по избам, а песни у Катерининого дома пелись громко и долго, до самого рассвета. Отвели душу Лушины подружки, напелись на прощание, наобнимались, нацеловались.

Свадьбу решено было играть в Н. На другой день перед обедом из Починок в город выехало две подводы с родней невесты, подружками и сундуком приданого. Петька с Лушей пошли сзади пешком и, как только вышли со двора, низко поклонились собравшемуся люду. Медленно, но с чувством неизъяснимой радости Луша оставляла свою родную деревушку. Долго еще позади слышался ребячий крик, пение петухов да собачий лай. У лесочка перед Нестровом Петька с Лушей остановились и оглянулись на Починки. Далеко за зеленью ржи торчали крыши последних изб. С крайней избы кто-то еще махал белой тряпочкой на длинном шесте.

Петр вздохнул, крепко-крепко сжал Лушину руку и сказал:

— Да, Луша, есть счастье в потерянной жизни, но в чем оно — нам неизвестно!

Венчались они у «Покрова» в большой, но скромной церкви, стесненной кругом купеческими хоромами. Священник с воодушевлением провел всю службу, однако был удивлен тем, что такому бесшабашному человеку досталась такая красавица.

Толпа зевак провожала обвенчанных от церкви до извозчика, пока карета, разукрашенная цветами, под разноголосый звон бубенцов по всей сбруе и колокольчиков под дугою не скрылась далеко за поворотом. Свадьба у Владыкиных была недолгой, но хозяйские комнаты были битком набиты гостями. Больше всего было заводских товарищей да починкинская Лушина родня. С Петькиной стороны из родни был только отцов брат. Игралась свадьба только один день по-настоящему, но весь этот день через раскрытые окна почти без перерыва вырывалось на улицу громкое пение, и внимание проходящих привлекало мастерство баяниста. Играл Петькин закадычный дружок — его учитель, играл ловко, залихватски. Но больше всего внимание окружающих привлекала невеста. Ее рассматривали подолгу, восхищались всем в ней: и общей ее простой естественной красотой, и приподнятыми на концах темными бровями, и бесхитростным взглядом темных глаз, и прямым носом, и темными пышными волосами, и стройным станом. Никто не предполагал, что Луше едва исполнилось шестнадцать лет. И не столько простое венчальное платье с обычной фатою украшало ее, сколько миловидность самой невесты делали ее уборы привлекательными и необыкновенными.

На второй день гуляли только с родными в комнате у молодых и по-свойски, просто. После свадьбы все оставили молодых, и жизнь стала входить в привычную колею.

Комната их была обставлена бедно. Петькиного капитала хватило лишь на новую швейную машину «Зингер» с ножным приводом, которую он купил молодой жене, деревянную двуспальную раскладную кровать, деревянный шкаф, четыре венских стула и десятилинейную лампу «Молния», Конечно, после холостяцкой бесшабашной жизни все это казалось хоромами. Единственной же ценностью для Петра, достойной его внимания, оставался баян.

Для Луши городская жизнь была совершенно новой и необычной. Рано утром она провожала мужа на завод, а после вечернего заводского гудка выходила за калитку, чтобы из вереницы рабочих в промасленных куртках под звонкий смех и шутки заводских оторвать «своего». Первые дни, недели и месяцы прошли у Владыкиных весело и даже бурно. Почти каждый вечер они проводили или на вечеринках, или на свадьбах, где Петр со своим баяном был в центре внимания, а Лушу «на разрыв» приглашали танцевать. Все чаще и чаще после таких вечеринок она уже за полночь привозила едва живого Петра на извозчике домой. Вскоре, однако, их веселью пришел конец. Луша стала скучать по починкинской жизни, Петькин кутеж ей опротивел. В один из вечеров, когда он по обыкновению, схватив баян, потянул Лушу с собой, она встала перед дверью и, умоляюще посмотрев Петру в глаза, сказала:

— Петя, пора кончать эти гулянки, пора про жизнь думать, с тобой таскаться мне уже тяжело, да и все опротивело, Я… уже в положении, — тихо окончила она.

Петр заглянул ей в лицо и только теперь заметил, как оно осунулось, посерело. Такой он Лушу не видел никогда. Той свежести и огня, как он видел у родника, не стало; печать озабоченности выразительно легла на глаза и лоб. «Вот это и все? — промелькнуло в сознании Петра. — А где же та Луша в Вершках? Где ее глаза, улыбка, где та перед оплеванным зеркалом — стройная, решительная, пламенная, со сверкающими очами?»

— Так что же, на этом и счастью конец? — с горькой улыбкой вымолвил Петр.

Луша стояла перед ним поникшая, тихая и совсем другая. Как порох вспыхнуло в мятежной душе Петра возмущение: Нет, не все! Счастье где-то есть, надо его искать!

— Что же, по-твоему я, как монах, должен запереться с тобою в этой келье? Днем мотаться по цеху, а вечером стеречь тебя?! — выпалил Петр. — Молодость дается один раз, и ее надо прожить как можно веселей! — Оттолкнув Лушу, Петр открыл дверь.

— Я не неволю тебя: не хошь, как хошь, но мне жить не мешай! — грубо бросил он через плечо, выходя из комнаты.

«А любовь, а как же я? Вот они девичьи думы чем кончаются! Такое вот оно бабье счастье. А как же теперь жить, с кем жить и для кого жить?» — стоя спиной к двери на том же месте, куда толкнул ее Петр, лихорадочно думала Луша. В это время под самым ее сердцем неожиданно что-то шевельнулось. Ноги дрогнули, медленно Луша опустилась на постель, головой упала на подушку и прислушалась; под сердцем толкнуло что-то еще сильнее — так близко была еще чья-то жизнь! Луша села, на подушке осталось мокрое пятно от слез, она виновато закрыла его ладонью. А в раскрытое окно далеко-далеко застонал баян и, сливаясь с ним, голос Петра: «Когда б имел златые горы…» Через минуту все утихло, лишь на душе у Луши клокотало горе.

Поздно ночью бесчувственного Петра привезли на тарантасе. Со слезами на глазах Луша терпеливо раздела его, втащила на кровать; сама, не раздеваясь, легла на сундуке. Это была ее первая бессонная ночь.

С этих пор жизнь Владыкиных совершенно изменилась. Петр становился все более диким, чужим, и если вечерами не уходил на гулянки, то еще хуже — приводил друзей к себе. Пьянки длились ночами; жизнь превратилась в грязный омут. Луша стала прятать деньги от Петра, а после того, как он, потрясая кулаками, потребовал их, решила вообще их хранить у Никиты Ивановича с Варей, ее единственных сердечных друзей.

Никита Иванович работал мастером на заводе, был справедливым, деловым человеком, нередко по-отцовски строго одергивал Петра, так что, пожалуй, его единственного Петр уважал и побаивался. Жена Никиты Ивановича, Варя, была богобоязненной женщиной, трудолюбивой и хозяйственной. Имели они большой двухэтажный дом с садом, жили небедно. Одна комната у Вари от потолка до пола была обставлена иконами, но поскольку Никита Иванович был не охоч до церкви, а больше увлекался книжками, комната была постоянно заперта. Сюда-то Луша стала все чаще похаживать и отводить свою душу перед образами.