Вопреки тяготам, которые он описывает в своих посланиях – по сути, трудности работы на миниатюрном холсте, – Флобер не дает себе поблажек, не допускает компромиссов. Изолированный в провинциальном уединении с матерью и юной племянницей, составлявших ему компанию, он погружается в воображаемую жизнь Эммы все глубже и глубже. «Madame Bovary, c’est moi»[124], – заявил он – или ему приписывают эту фразу – годы спустя. Что он имел в виду – или же, раз она не запечатлена документально, – что подразумевает это гномическое высказывание, обросшее легендами? Возможно, не более чем то, что он вложил всего себя в создание Эммы, что в белом калении творчества индивидуальная самость художника сожжена и впитана в его творческую самость. Но Шарль Бодлер, единственный из всех современников Флобера, отчетливее всего видел, до чего радикально тот перекроил карту художественной прозы, схватился за это: чтобы написать Эмму, Флоберу пришлось обжить ее столь полно, что в некотором смысле он ею стал – стал женщиной; но, кроме того, и Эмма в его руках стала «непривычной и андрогинной», существом в женском обличье, движимым, по сути, желаниями мужской разновидности, властными, подавляющими и направленными на физическое удовлетворение[125].

В этом отношении поучительно сравнивать Эмму с другой великой прелюбодейкой в прозе XIX века – с Анной Карениной. В одной из самых отрезвляющих сцен романа Толстого занавес распахивается и являет нам Анну и Вронского после того, как у них случилось первое соитие. Анна вовсе не счастлива, ее пожирают муки совести и отчаяние, поскольку ей нейдет на ум, у кого просить прощения. Вронский же, глядя на тело Анны, чувствует себя убийцей, созерцающим труп своей жертвы.

Эмма подобного бремени вины не ощущает. Любовные утехи с Родольфом в лесу под Йонвилем открыли для нее целый мир ощущений, которые Флобер запечатлевает живыми синэстетическими метафорами:

В тот вечер, глядя в зеркало, она видит себя таинственно преображенной. «У меня есть любовник!» – шепчет она радостно. Словно легион женщин-прелюбодеек, сестер-героинь из романов, которые она жадно читала, подают вокруг нее голос в чарующей песне (с. 117).

Неверно было бы утверждать, что у Эммы нет никакой нравственности, но для нее нравственность означает соответствовать правилам приличий и подчиняться религиозному учению, а религия, начиная прямо с детства Эммы, была тесно связана со зрелищными, чувственными сторонами католического ритуала и, несомненно, ими извращена. Устремления Эммы, непостоянные и незрелые, способны вести ее в равной мере и по пути греха, и по пути добродетели, тогда как духовное водительство, которое ей нужно, не по силам йонвильскому приходскому священнику.

По мере того как развивается их роман с Эммой, Родольф обращается с женой врача все небрежнее. Эмма получает урок на собственном опыте и, когда ввязывается во второе любовное приключение – с Леоном, в ней уже появляется новая жесткость характера. Теперь уже молодой человек оказывается в новичках, становится эротической игрушкой, тем, кого используют и совращают.

Неистовство страсти Эммы все больше пугает ее любовника, но ему не хватает отваги прервать их связь.

И Родольф, и Леон, каждый по-своему, чуют, что Эмма находится в отношениях не с ними как таковыми, а с проецируемыми на них собственными стереотипами, которых набралась из романтического чтения. Только своего супруга Эмма видит таким, каков он есть, без всяких иллюзий, и за то, что он всего лишь такой, какой есть, она его презирает. Сен-Бёв укоряет Эмму за ее неспособность понять, что, если человек не в силах терпеть некоторую скуку, жизнь будет невыносима. Однако если и есть хоть одна черта, которая выделяет Эмму среди всех остальных йонвильских жен, – это ее неспособность, прямой отказ терпеть скуку в виде супруга, с которым ей уныло, и ребенка, к которому она не питает нежности.

Подзаголовок «Госпожи Бовари» – «Moeurs de province»[127]: как люди живут в провинции. Мелкие супружеские измены – всегда часть этого образа жизни. Проект, на который друзья-писатели уговорили Флобера, был призван вскрыть жизнь мелкой провинциальной прелюбодейки. Но под пером писателя эта прелюбодейка превратилась в нечто большее, в итоге взяв верх над писателем, став им.

Письма к Луиз Коле запечатлевают этот процесс. В декабре 1853 года, сразу после того, как была дописана сцена первого соития Эммы и Родольфа в лесу, завороженный Флобер пишет Луиз:

В моменты такого напряжения чувств писательство уже не сводится к поиску слов, отражающих заданный, уже существующий мир. Напротив, писательство приводит некий мир в бытие. «Все, что изобретается, – правда… Моя бедная Бовари, без сомнения, страдает и плачет в этот самый миг – в двадцати деревнях по всей Франции»[129].