Часть 1

ПРИШЕСТВИЕ ОРУС-ХАНА

Будда умирал медленно и мучительно.

Верный солдат Ахура-Мазды, лично сбросивший в Мировой океан последних змеепоклонников-ариманов, познал смерть во всех ее обличьях, а потому терпел – насколько хватало сил. Но уже в минувшее полнолуние полыхавшие божественным гневом глаза Шакья-Мине-Бурхана вдруг потускнели, а воинственно вскинутые брови сползли вниз, придав некогда мужественному лицу Будды страдальческое и немного растерянное выражение.

– Сейчас… подожди немного, – сочувственно прокряхтел Курбан и стремительно распорол пойманному неподалеку от землянки сурку-тарбагану горло.

Стараясь не пролить напрасно ни единой капли священной жертвенной влаги, он быстро поднял отчаянно свистящего сурка над головой угасающего бога. Дождался падения последней вязкой капли на торчащую посреди гладкого черепа Будды офицерскую косицу и поднес жирник[1] ближе.

Коричневые в неверном желтоватом свете потеки покрывали голову Будды почти целиком; заливали глаза, стекали по округлым щекам, словно овцы в буран жались одна к другой на самом кончике благородного подбородка… Без толку! Всегда сверкавший жизненной силой зеленоватый нефрит изваянного в человеческий рост тела Будды теперь отливал чем-то сизым… трупным.

– Почему ты меня об этом не предупредила?! – с укором повернулся Курбан к подвешенному к потолку заплесневелому кожаному мешку. – Видишь, как ему плохо!

Бабушка молчала.

Курбан озабоченно вздохнул и еще раз признал, что поторопился отправить Курб-Эджен в небесное стойбище.

Собственно, бабушка сама настояла на точном исполнении древнего обычая, но едва Курбан затянул на ее сморщенной коричневой шее засаленный, некогда алый шелковый шнурок, как понял: все идет не так. Он старался изо всех сил, и вскоре шея Курб-Эджен стала напоминать перехваченный пополам кожаный бурдюк, но что бы он ни делал, удивительно красивые серые глаза его праматери так и оставались ясными, живыми и полными сострадания… к нему.

– У меня не получается… – жалобно выдохнул он и тут же увидел в этих глазах такой всплеск ярости, что поперхнулся и утроил усилия.

Лишь спустя бесконечно долгое время, достаточное, чтобы вскипятить котел воды, красный от напряжения и мокрый от липкого мерзкого пота Курбан немного ослабил хватку и со страхом и надеждой заглянул в старушечьи глаза. Они были пусты.

Он до сих пор вспоминал этот день с содроганием, хотя сам же понимал: ничего другого ему не оставалось – Курб-Эджен и так уже достигла семидесяти двух лет, и тянуть с этим дальше было немыслимо.

Курбан бросил взгляд на безжизненную тушку сурка и снова вздохнул. Он был бы счастлив подарить бабушке такую же легкую смерть, но пролить кровь праматери означало бы навсегда разрушить многовековую преемственность поколений рода – от сульде к сульде[2].

Жирник моргнул, и он торопливо поправил фитиль и снова перевел взгляд на угасающего Бурхана. Отважный воин из рода Шакья, ратными подвигами заслуживший титул Синха – Лев и Джина – Победитель, мудрый из мудрых, благородный из благородных, дослужившийся до места полкового писаря самого Курбустан-акая и поднявшийся вместе с ним к Отцу-небу, терял жизненную силу на глазах – с того самого дня, как старая Курб-Эджен покинула срединный мир людей. И тридцать шесть лет – три полных цикла – проучившийся у нее шаманскому ремеслу Курбан впервые не знал, что делать.

От досады он зарычал, откинул полог святилища, на четвереньках перебрался в жилую часть землянки, сдвинул сплетенную из прутьев ивняка крышку и выбрался наружу.

Вдохнул остро пахнущий рекой свежий осенний воздух, уселся на взгорке, поджал ноги под себя и, молитвенно сложив ладони, впился глазами в сверкающую на солнце Госпожу Амур. Обычно она ему помогала.