– Могу недолго.

– Так что она сказала?

– Кто?

Наташа шумно вздыхает.

– Сильно расстроилась? Не будет палки в колеса вставлять?

Беременность, понимает Тодд. Он пообещал рассказать Джоди?

– Я домой поздно пришел. Не смог поговорить.

Тодд упирается рукой в комод. Крапчатая потрескавшаяся белая поверхность, под старину, что обошлась ему дороже, чем стоил бы настоящий антиквариат.

– Ты же знаешь, что я тебя люблю, – говорит он.

– Боже мой, Тодд. Что было после того, как Джоди поговорила с моим отцом?

– Они не разговаривали.

– Разговаривали. Вчера. Он ей все рассказал.

– Не может быть.

– Как это не может? Было. Что у вас там происходит? С тобой все в порядке?

Тодд тяжело опускается на кровать. Ему уже начинает казаться, что он подцепил какую-то заразу.

– Все хорошо, – говорит он, – не переживай. Я тебе попозже перезвоню.

Тодд вешает трубку, и тут до него доходит, что именно так у них с Джоди было всегда: упорное притворство, пропасть молчания, каждый вслепую гнет свою линию. Он, наверное, и раньше это понимал, но почему-то до сего дня его никогда не поражало, насколько это ненормально. Во всех других парах кричат, ругаются, расходятся, снова сходятся, что-то проясняют, а у них с Джоди сплошная фальшь. Сохранять лицо, терпеть все, молчать. Делать вид, будто все хорошо, и все будет хорошо. Самый большой дар Джоди – это ее молчание, он всегда любил в ней это, то, что она не лезет не в свое дело, о себе особо не болтает, но ее молчание в то же время – ее оружие. У женщины, которая не возражает, не ругается, не кричит, есть своя сила и власть. Тем, что она может держать свои чувства под контролем, не винит его, не пререкается, она не дает и ему возможности высказаться, ответить. Джоди понимает, что если она откажется разговаривать, делать выбор он будет сам. И в то же время Тодд видит, что она от этого страдает.

Идею страдания он понимает, ведь Тодд вырос в католической среде. Он знает, что в жизни есть боль, не может не быть, потому что она охватывает все. Это как мозаика, состоящая из элементов с несовпадающими краями. В жизни все наслаивается, поскольку ничто не однозначно. Вот, например, его отец. Тодд его презирает, да, но некоторые события с его участием он вспоминает с удовольствием. Например, когда они смотрели на садящиеся и взлетающие самолеты в аэропорту. Тодду тогда было, наверное, лет семь-восемь. Ему очень нравилось, как округлые аэробусы неуклюже выезжали на летное поле, а потом легко и красиво взлетали, а законцовки крыльев сверкали на солнце. Тодд еще несколько лет после этого мечтал стать пилотом, а отец внушал ему надежду, говорил, что он сможет быть, кем захочет. Тогда они, можно сказать, любили друг друга, но, естественно, к этой любви примешивались и другие чувства, подтверждая ту мысль, что все в жизни неоднозначно. В старике было что-то хорошее, он даже бывал весел и смеялся, но темная дыра по самому центру все росла. А когда твой отец, по сути, пьянчуга и драчун, складывается ощущение, что ты просто выжидаешь – того момента, когда вырастешь, станешь сильным и сможешь вмешаться, и этого дня ты ждешь как освобождения, которое, наконец, действительно приходит, но оказывается, что это не все, и опять повторяется тот же урок – в жизни всякого намешано.

Это произошло, когда Тодду было шестнадцать. Он к тому времени вытянулся, окреп, после летней работы на стройке, где таскал мешки с цементом и ведра со смолой, приобрел уверенность в себе, стал сильным. Была осенняя суббота, холодная, дождливая, он весь день сидел дома, учил уроки и смотрел телик. Старик нервничал, брюзжал, готовый взорваться, время от времени поднимался из подвала и докапывался до жены. Любой бы понял, что надвигается буря. Главный вопрос – когда она грянет. Но в душе постоянно теплился какой-то оптимизм, упрямое нежелание верить в то, что все может обернуться очень плохо, и Тодд знал, что мать чувствовала то же самое, поскольку, чистя картошку, она сказала: «Он сейчас поест и успокоится». Но потом, когда они сидели с тарелками на коленях и смотрели что-то по телевизору (насколько Тодд помнит, это был сериал «Моя жена меня приворожила»), она, добрая женщина, протянула к нему руку, чтобы вытереть салфеткой каплю соуса на подбородке, и вдруг они все трое оказались на ногах, тарелки на полу, старик держит ее за волосы, а у Тодда в висках стучит кровь, перед глазами темные пятна, и он занес кулак, ударил, совершенно наугад, неуклюже, он даже не понял, куда попал, но отец тут же сложился, как складной стул, и упал на пол, у него пошла кровь носом, а мальчика, ставшего мужчиной, охватила боль, ему была противна сложившаяся ситуация – что они больше не отец и сын, а двое взрослых на одной территории, в ненависти и бедности.

Теперь, оказавшись дома в будний день, в то время, когда он должен бы быть на работе, сидя на кровати с телефоном в руках, сбитый с толку тем, что услышал от Наташи, Тодд начинает медленно осматривать комнату, оценивая ее высоту, ширину, простор, высокие окна, бледно-голубые, как лед, стены. В квартире – ни звука, на улице тоже. На такой высоте даже птиц не слышно. Здесь тихо, спокойнее не найдешь, но в то же время Тодд чувствует себя так, словно какая-то сила прижимает его к земле, будто его окружают демоны или дикие псы.