Гораздо короче и безопаснее похода на юг, знает Крозье, другой путь: если он двинется отсюда прямо на восток по замерзшему морю, прежде чем паковый лед вскроется летом (если вообще вскроется), а потом пересечет полуостров Бутия и, оказавшись на восточном побережье оного, повернет на север и доберется до Фьюри-Бич или места стоянки прошлых экспедиций и просто дождется там какого-нибудь китобойца или спасательного корабля. В таком случае шансы выжить и спастись представляются превосходными.

Но что, если он вернется в цивилизованный мир… обратно в Англию? Он навсегда останется капитаном, который бросил всех своих людей умирать. Его неизбежно предадут морскому суду. Какой бы вердикт ни вынес суд, позор станет для него пожизненным наказанием.

Но не это удерживает Крозье от похода на восток или на юг.

Женщина рядом с ним носит под сердцем его ребенка.

Сильнее всего Френсис Крозье мучается сознанием своей несостоятельности в этом отношении.

Ему почти пятьдесят три года, и до сих пор он любил лишь однажды, когда сделал предложение избалованной девочке-женщине, которая заморочила ему голову, а потом использовала его для своего удовольствия, как матросы используют портовых шлюх. «Нет, – думает он, – как я использовал портовых шлюх».

Теперь каждое утро и часто по ночам он просыпается рядом с Безмолвной с сознанием, что видел ее сны, а она, он точно знает, видела его сны. Просыпается, согретый теплом ее тела, и чувствует реакцию своего тела на это тепло. Каждый день они выходят на холод и борются за жизнь вместе, используя опыт и знания Безмолвной, чтобы охотиться на другие души и поедать другие души, дабы две их преходящие, смертные души могли прожить дольше.

«Она носит нашего ребенка. Моего ребенка».

Ему почти пятьдесят три года, и теперь его просят поверить в нечто столь абсурдное, что одна мысль об этом должна вызывать у него смех. Его просят (если он правильно понимает говорящую веревку и сны, а он полагает, что наконец научился понимать их правильно) сделать нечто столь ужасное и мучительное, что если он и не умрет, то наверняка лишится рассудка.

Он должен поверить, что такое безумие, против которого все в нем восстает, является верным поступком. Он должен поверить, что сны – простые сны – и любовь к этой женщине заставят его отказаться от здравого смысла, чтобы стать…

Кем стать?

Сдаться.

Шагая в упряжи рядом с Безмолвной под небом, расцвеченным яркими красками сполохов, он напоминает себе, что Френсис Родон Мойра Крозье ни во что не верит.

Вернее, если и верит во что-нибудь, то только в гоббсовского Левиафана.

Жизнь дается лишь раз, и она несчастна, убога, отвратительна, жестока и коротка.

Этого не может отрицать ни один здравомыслящий человек. Френсис Крозье, несмотря на свои сны и головную боль, человек здравомыслящий.

Если господин в смокинге, сидящий в хорошо натопленной библиотеке в своем лондонском особняке, в состоянии понять, что жизнь дается лишь раз и она несчастна, убога, отвратительна, жестока и коротка, то как может отрицать это человек, который в холодной ночи тащит сани, нагруженные мороженым мясом и шкурами, через безымянный остров к замерзшему морю, под беснующимся небом, в тысяче и более миль от любого цивилизованного очага?

Идя навстречу своей гибели, такой страшной, что и не представить.

Они тащат сани по берегу четыре дня, а на пятый достигают оконечности острова, и Безмолвная выходит на лед и продолжает путь в северо-западном направлении. Здесь они двигаются медленнее – из-за неизбежных торосных гряд и постоянного движения ледяных плит – и затрачивают гораздо больше усилий. Они идут медленнее также и для того, чтобы не повредить сани. На своей заправленной салом плитке они растапливают снег, чтобы получить воду для питья, но не задерживаются, чтобы добыть свежее мясо, хотя Безмолвная часто указывает на тюленьи отдушины во льду.

Солнце теперь выходит минут на тридцать каждый день. Крозье не знает, верно ли он оценивает время. Его часы исчезли вместе с одеждой после того, как Хикки стрелял в него, а Безмолвная его спасла… неизвестно как. Она никогда не рассказывала.