Его губы стянуты в прямую линию, челюсти напряжены, и эта его строптивость так утомляет меня, что мне хочется сложить лапки и сказать: ну ладно, пусть, почти идеально, давай тогда закончим на сегодня.

— А сколько лишнего времени ты играл в эти дни? — спрашиваю я.

— Немного.

Я вздыхаю. Ибо знаю: с Трюгве нужно называть конкретные цифры.

— Так, посмотрим; в воскресенье тебе разрешается играть с шести до одиннадцати. Во сколько ты начал?

— В шесть.

— А во сколько закончил?

Пауза. Желвак на его челюсти заметно выпячен — это он так сильно сжал зубы. Вообще та часть его лица, где расположены челюсти и подбородок, очень уж квадратная; может, как раз это немного необычно. Я читала, что мужчины с широкими челюстями считаются привлекательными. У Трюгве такая челюсть лишь подчеркивает непроницаемый вид; он обычный, да, наверное, но даже это выражение лица — серое, тусклое, среднестатистическое выражение его лица — кажется просчитанным. Если даже допустить, что Трюгве подробно распланировал свою жизнь, то уж совершенно точно ни единой душе во всем мире неизвестно содержание этих планов.

— За полночь.

Явный эвфемизм.

— До какого часа за полночь?

Челюсть вновь топырится.

— До трех.

— Ага, до трех… А в четверг — вчера, значит — тебе можно играть с семи до одиннадцати. А ты сколько играл?

Новая пауза.

— До трех.

— О’кей, ясно. Если подсчитать, то получается, что на этой неделе ты играл — сколько там — на восемь часов больше, чем мы договаривались.

Трюгве молчит, лицо застегнуто на все пуговицы.

— Что ты об этом думаешь?

Он пожимает плечами.