Бабка встала, похлопала ее по руке:
– Просто ты плохо позавтракала. Мало выпила кофе и еще не проснулась окончательно.
– Пост у дома номер сорок три? – уточнил голос дежурного, до которого она смогла дозвониться только минут через пятнадцать. Кофе в ее чашке остыл. – Он снят.
– Снят? – похолодела Маша. – Как давно?
– Со вчерашнего вечера. С двадцати двух часов.
Спрашивать почему – было бессмысленно. Ей бы в лучшем случае выдали удобную ложь про нехватку кадров.
– Что? – Любочка стояла рядом, смотрела обеспокоенно.
– Ничего, – успокаивающе погладила Маша бабку по тонкой морщинистой руке. – Мне нужно идти.
– Ты же сказала, что это опасно? – взвилась Любочка.
– Было, – Маша отвела глаза, делая вид, что выискивает подходящую обувь. – А сейчас уже нет.
Бабка, полная подозрений, выразительно молчала. Но объяснять, что один из здешних олигархов сделал так, что у них отобрали пусть слабенькую, но защиту, и в доме теперь стало так же опасно, как и на улице, Маша не хотела.
– Куда ты? – только и спросила Любочка.
– В коммуналку, – не нашла в себе сил изворачиваться Маша.
– Так я и думала, что она туда побежала. Не выдержала. – И добавила привычное: – Чертова квартира.
Андрей
Андрей не сказал Маше только одного: он не просто собирался в Питер. Он собирался в Питер на следующий день. Выйдя из нового здания аэропорта, взял такси. Адрес Любови Алексеевны был ему давно знаком. Раньше Андрей никогда бы не решился показаться пред ее светлые очи, но теперь он уже получил самый большой отказ из возможных, и чего ему было бояться? Как говорится, внуков вместе с Любовью Алексеевной ему уже не крестить, – он мрачно усмехнулся, называя водителю такси тот самый адрес. «Нет, – размышлял он, пялясь в предрассветные сумерки. – Тут надо думать о том, как увезти Машу в Москву». Не к нему – с ним уже все понятно, кому он нужен? Но подальше от господина Носова, соревноваться с которым бессмысленно и крайне опасно. Что из того, что Маша раскроет имя злодея? Это знание никого не спасет: у нашего олигарха такие друзья-подельники сидят в столице, что они раздавят Машу, не задумываясь, если даже сам Носов не сумеет сделать этого в Петербурге. Но в глубине души он знал одно Машино невозможное качество – это ее бессмысленное, отвратительное бесстрашие. «И что хуже всего – ведь не от глупости, – качал Андрей головой в темном салоне, не замечая насмешливого взгляда шофера в зеркало заднего вида. – Нет, не от глупости, а от ума. От какого-то внутреннего восприятия себя в этом мире, которое не позволяет остаться в общем ряду и не сделать шага вперед, обозначив себя простой мишенью». И наряду с глухим раздражением, которое это бесстрашие в нем вызывало, он не мог не восхищаться им и не пытаться, пусть даже против Машиной воли, спасти ее. И проговаривал, проговаривал про себя те аргументы, которые могли убедить ее бросить старое, никому не нужное дело – ведь что это было? Хобби, развлечение в отпуске? Вот пусть все так и останется… В крайнем случае, сказал себе Андрей, расплачиваясь с водителем, он привлечет тяжелую артиллерию в виде бабушки, которая должна же волноваться за внучку, разве нет?
Дверь ему открыла дама лет восьмидесяти, и он, хоть и подготовил себя к культурному шоку – меж провинцией и блистательным Санкт-Петербургом, – все же оробел. Любовь Алексеевна, она же, как Маша ее ласково называла, Любочка, худая, с идеально прямой спиной, одетая в ярко-синий брючный костюм тонкой шерсти, говорила по телефону, одновременно делая ему знак войти – рукой с зажатой в ней сигаретой. Она не спросила его, кто он, просто просканировала голубыми, совсем не старушечьими глазами, и отошла внутрь квартиры, оставив растерянного Андрея разбираться с замком. Он, против воли, прислушался:
– Душа моя, вы же помните, еще у Соссюра: в языке нет положительных членов системы, существующих независимо от нее. То, что отличает один знак от других, и есть все то, что его составляет.
Андрей вздохнул: он не понял ни слова. А Любочка вскоре распрощалась и вышла к нему:
– Вы – Андрей, – сказала она, и это было утверждением, не вопросом. И добавила: – Как же я рада вас видеть!