Маша

Все самое страшное в этом городе завязано на 900 днях. Как же она раньше не догадалась? Бабка говорила ей: в блокаду я окончательно стала атеисткой. Многие люди перестали верить. Невозможно верить в Бога, который допустил такое. Подобные испытания калечат дух, даже если ты смог преодолеть страх и голод, голод и страх. Пусть ты никого не предал, даже себя. А истории героизма, так уж повелось, всегда соседствуют с историями человеческой низости, будто людская природа не терпит перекоса в одну сторону и требует обязательного равновесия плюса и минуса.

В блокаду милиция была перегружена работой – Маша часами читала, читала, читала отчеты и сводки. И не было им конца. Существовало три основных направления: поддержание общественного порядка, работа в системе МПВО (местной противовоздушной обороне) и борьба с уголовными преступлениями. В школах и домохозяйствах создавались группы. Бригадмил, добровольцы-общественники. Граждане от 16 и до 60 учились обращаться с оружием. Улицы патрулировали, предприятия, занятые в военной промышленности, охраняли с особенным тщанием. Вокруг города с началом войны была создана заградительная линия из личного состава милиции с контрольно-пропускными постами. Шпионов было не так много, как их представляла помешанная на шпиономании пропаганда, но и у немецкой, и у финской разведок существовала своя сеть агентуры в городе. Фашистские ракетчики подавали световые сигналы с чердаков и крыш, из окон пустующих квартир, указывая самолетам цели для бомбометания. Активизировались и распространители вражеских листовок. В город устремился целый поток людей с оккупированных территорий: Прибалтики, Карелии, Ленобласти. И вместе с эвакуированными в самом начале войны в Ленинград просочились преступники всех мастей: часть из них была освобождена из прифронтовых лагерей и тюрем и использовалась немцами в своих целях. Эвакуация, начавшаяся на крупных предприятиях, порождала панику, многие из заводского начальства нагревали руки на «хищении социалистической собственности» – речь шла об огромных по тем временам суммах. Другие, уверенные, что скоро немцы войдут в город, срочно скупали драгметаллы и валюту – на миллионы рублей. Плюс – предметы первой необходимости: керосин, мыло. И продукты, с целью спекуляции, – еще до того, как сомкнулось кольцо блокады, задолго до начала голода… В середине июля 41-го была введена карточная система – и поднялась уже новая волна злоупотреблений на местах – сокрытие товаров от переучета и присвоение неучтенных продуктов. Маша ошарашенно вчитывалась в цифры: Ждановский, Петроградский, Красногвардейский райпищеторги… По всему городу началась эпидемия воровства. Воровства, ставшего прелюдией разбоя уже в блокадные дни. Стихийно возникавшие грабительские группировки нападали на машины с хлебом, на булочные. Милиционеры, сотрудники УГРО, сами с прозрачными от истощения лицами и распухшими от голода ногами умудрялись ловить грабителей. И, по законам военного времени, просто отстреливали, как бешеных собак, без суда и следствия. Впрочем, как отмечалось даже на сухих страницах официальных документов, часто воры не были «чуждым нашему народу элементом», а просто доведенными до предела людьми, с «поплывшей» от голода и отчаяния психикой. Отчаяние – спутница безумия… Читая бесстрастную сводку блокадных событий, продолжая делать записи своим ровным почерком отличницы, Маша чувствовала, как смыкается в беззвучном рыдании горло. Маленькая Любочка представлялась ей и она сама – в описываемых обстоятельствах. Бабка ее – выдержала, выдюжила. А она? Смогла бы? И снова отвечала себе – нет. Ее психика сделана не из таких крепких материй. Любочкина же душа виделась Маше сотканной из волшебных эльфийских металлов серебристой кольчугой. Тонкой и прочной, неподвластной ни сказочным стреле и мечу, ни реальным ужасам военного времени. Любочкино неистощимое чувство юмора, ирония, оптимизм… «Боже мой, – думала Маша, – какой силой надо обладать, как дорого он дался людям того поколения, этот оптимизм».

И продолжала читать… Убийцы, воры, спекулянты, мародеры. Вся нечисть, поднявшаяся в затемненном – будто просто бесконечных зимних ночей недостаточно – городе. Окруженном черной ратью. Умирающем от голода.

«Мастера одной из типографий, Богданов, Калугин, Черепанов и Семенов, пользуясь отсутствием надлежащего контроля над уничтожением лишних и бракованных экземпляров, похитили 400 комплектов продовольственных карточек…»

«Кассир-инкассатор счетной конторы номер 9, Василеостровского района, Евтеев, организовал преступную группировку из семи человек и похитил только за четыре месяца 1944 года 264 комплекта продовольственных карточек, включая в списки умерших и эвакуированных граждан».

«Управхоз домохозяйства Петроградского района присвоил…»

«Группа мошенников отдела торговли Выборгского райпищеторга пустила в оборот…»

Маша перестала записывать, лишь пробегала глазами бесконечную сводку осажденного города. Все преступления были связаны с Его Величеством Голодом. Но это было не то, что она искала. Близко, но не оно.

Как вдруг: «Помощник Первого секретаря горкома А. Кузнецова, Н. Дмитриев несут личную ответственность перед Смольным за создание специальных отрядов, борющихся с каннибализмом…» Маша замерла, вспомнив. Подвал дома на канале Грибоедова. Подвал, где нашли в 1959-м труп ребенка. Как кричала и рвалась туда Ксения Лазаревна, – рассказывала Маше Тамара Бенидзе. А потом выяснилось, что это мальчишеский скелет. Мальчик, а не девочка. Девочка. Пропавшая внучка.

Андрей

– Но вы же взрослый человек и сами понимаете… – вздохнул сидящий напротив плечистый мужчина. Бековский Павел Николаевич. Про таких говорят – «хорошо сохранился». И правда хорошо – военная выправка, прямой взгляд голубых глаз, гладкая кожа, а седые виски его только красили. Почему-то Андрей чувствовал себя неуютно в присутствии этого, как тот представился, «военного историка». Но ради Маши он готов был привести в движение любые свои связи и даже – вытерпеть общение с неприятными типом. Маша вышла на след.

– Точнее, пустоту, – поправилась она вчера по телефону. – Такую, знаешь, знакомую, гулкую. И на хорошую тему.

Андрей вздохнул:

– Какую на этот раз?

– Каннибализм, – негромко произнесла Маша в трубку, а он подавился чаем. Откашлявшись (Маша терпеливо пережидала), вытер рукой рот.

– Что? – он все еще надеялся, что ему послышалось. Но нет. Не послышалось. Документы по этой теме засекречены – открыта только часть архива. Та, что с военных дней отсутствует в свободном доступе, перевезена в Москву и хранится в Центральном архиве ФСБ на Лубянке.

Вот почему сейчас Андрей сидел напротив ухоженного мужчины средних лет, спокойно объясняющего ему, что в свете общей «героизации» Великой Отечественной правда никому не нужна. Да и вообще – когда она была нужна, эта правда? И знаете почему?

– Потому что правдивая история – это дань уважения своим гражданам? – сощурился Андрей.