Те из собравшихся на пляже, кто услышал последнее восклицание Квэнса, весело переглянулись. Старый художник был жутко популярен, и его компании искали многие. И все знали о водившейся за ним привычке разговаривать вслух с самим собой.

– Сегодняшний день был бы совсем не тот без доброго старого Аристотеля, – с улыбкой заметил Горацио Синклер.

– Да. – Вольфганг Маусс раздавил вошь в своей бороде. – Он так уродлив, что кажется почти красавчиком.

– Мистер Квэнс – великий художник, – сказал Гордон Чэнь. – Следовательно, он прекрасен.

Маусс повернулся всем телом и в упор посмотрел на евразийца.

– Следует говорить «красив», мой мальчик. Неужели я так плохо учил тебя все эти годы, что ты не чувствуешь разницы между словами «прекрасный» и «красивый»? И он не великий художник. Он пишет в отличном стиле, и он мой друг, но волшебства великого мастера у него нет.

– Я употребил слово «прекрасен» в художественном смысле, сэр.

Горацио заметил, как на лице Гордона Чэня промелькнуло раздражение. Бедный Гордон, подумал он, от души жалея юношу. Чужой в равной степени и тому миру, и этому. Отчаянно пытающийся быть англичанином, но при этом не расстающийся со своим халатом и косичкой. Хотя все знали, что он сын тайпана, прижитый им от китайской наложницы, никто не признавал его открыто, даже отец.

– Я считаю, что его картины удивительны, – сказал Горацио, смягчая тон. – И сам он тоже. Странно, все его обожают, и все же мой отец презирал его.

– О, твой отец, – вздохнул Маусс. – Он был святым среди нас. Он сохранил в душе высокие христианские принципы, не то что мы, бедные грешники. Да упокоится душа его с миром.

Нет, подумал Горацио. Пусть душа его горит в аду во веки вечные.

Преподобный Синклер прибыл и поселился в Макао с первой группой английских миссионеров тридцать с небольшим лет назад. Он помогал переводить Библию на китайский язык и был одним из учителей в английской школе, которую основала миссия. Всю жизнь его почитали как достойнейшего человека – исключение составлял лишь тайпан, – и когда он умер семь лет назад, похоронили как святого.

Горацио мог простить отцу, что тот раньше времени свел в могилу их мать, мог простить ему те высокие принципы, которые превратили его в злобного тирана с узким, ограниченным взглядом на жизнь, его фанатичную веру в Бога грозного и карающего, его одержимую приверженность миссионерской работе и побои, которые он обрушивал на собственного сына. Но даже по прошествии всех этих лет Горацио не мог простить отцу то, как он избивал Мэри, и те проклятия, которые он неустанно призывал на голову тайпана.

Тайпан подобрал маленькую Мэри, когда она, шестилетняя девочка, в ужасе убежала из дому. Он успокоил ее, а потом отвел домой к отцу и предупредил его, что, если тот еще хоть пальцем дотронется до крошки, он прилюдно стащит его с проповеднической кафедры в церкви и будет гнать кнутом через все улицы Макао. С тех пор Горацио боготворил тайпана. Избиения прекратились, но отец был изобретателен на наказания. Бедная Мэри!

При мысли о Мэри сердце его забилось быстрее, и он посмотрел на флагманский корабль, ставший их временным пристанищем. Он знал, что сейчас она смотрит на берег и так же, как он, считает дни, оставшиеся до их благополучного возвращения в Макао. Всего лишь сорок миль отсюда на юг, но как далеко. В Макао Горацио прожил все свои двадцать шесть лет, не считая того времени, что учился дома, в Англии. Школу он ненавидел – и дома, и в Макао. Он ненавидел уроки, которые проводил с ним отец. Горацио отчаянно старался угодить ему, но это не удавалось. В отличие от Гордона Чэня, который был первым евразийским мальчиком, принятым в английскую школу Макао. Гордон Чэнь оказался блестящим учеником и неизменно заслуживал одобрение преподобного отца Синклера. Но Горацио не завидовал ему: у Гордона был свой мучитель – Маусс. За каждую порку, которую Горацио получал от отца, Маусс давал Гордону Чэню три. Маусс тоже был миссионером, он преподавал английский, латынь и историю.

Горацио расправил нывшие от холода плечи. Он увидел, что Маусс и Гордон Чэнь опять не отрываясь смотрят на баркас, и в который раз спросил себя, почему Маусс так жестоко обходился с молодым человеком в школе, почему требовал от него столь многого. Он полагал, что причиной тому была ненависть, которую Вольфганг испытывал к тайпану. Ненависть, вызванная тем, что тайпан видел его насквозь и поэтому предложил ему деньги и место переводчика в контрабандных рейсах вдоль побережья, позволив за это распространять Библию на китайском языке и проповедовать язычникам на каждой стоянке, но только после того, как опиум будет продан. Горацио считал, что Вольфганг презирает себя за лицемерие и за то, что участвует в таком зле. За то, что его заставили притворяться, будто цель оправдывает средства, когда он знал, что это не так.

Странный ты человек, Вольфганг, думал Горацио. Он вспомнил, как в прошлом году они вместе отправились на только что захваченный остров Чушань. Лонгстафф с одобрения тайпана назначил туда Маусса временным магистратом для поддержания порядка на период военных действий и отправления британского правосудия.

Вопреки обычаю, на Чушане были отданы строгие приказы, запрещавшие грабеж и насилие. Маусс проводил над каждым мародером – китайцем, индусом, англичанином – честный, открытый суд и затем приговаривал его к смерти, произнося при этом одни и те же слова: «Gott im Himmel[2], прими сию заблудшую душу. Повесить его». Вскоре грабежи прекратились.