– А того, что уже мысли об исцелениях души бередят да умы волнуют, – в упор глядя на собеседника, проговорил Киприан. – Да вот, вишь, дело какое, – продолжал владыка, – все решить не можем; а не против ли воли Господней такое? Вон, и в Царьград весть отправили. Как скажет Патриарх Вселенский[18], так и быть тому… Тут же дело такое, одной людины судьбу переиначить хочешь, того, откоптил кто свое, так уже и не уразуметь: грех или нет. А тут… – Булыцкий встрепенулся было, чтобы возразить, да вовремя предпочел промолчать, дабы не раздражать владыку. – Ладно так, – чуть помолчав, вернулся к теме своей гость, – а вон сколько просто идут на архангела хоть одним глазком взглянуть. И сами в грехе праздности, и Сергию в тягость. Ему слава твоя, – что репей в волосьях. Да и искус славой тревожит его, хоть и все с благодарностью на устах принимает старец, – вздохнув, закончил гость.

Булыцкий тоже призадумался. Он и сам уже подмечал, что тяготится Сергий Радонежский. Уж больно хлопот много свалилось на него в связи с последними событиями; и верно ведь, паломники потянулись к монастырю. Кто – прознав, что там целитель, чудеса творящий, живет. Другие – благословение получить Сергия Радонежского, спасителя Руси Московской у себя в обители приютившего. А по большей части – любопытствующие собирались, на спасителя того самого хоть бы и глазком одним, но взглянуть. Так, правда, несолоно хлебавши и возвращались по домам. Оно ведь описывали спасителя того детиной молодым десяти локтей[19] в высоту, в доспехах сияющих, аки солнце, с мечом огненным, да молнии мечущим, да с крылами золотыми за спиной. А что еще говаривали, так то, что судьбы каждого наперед знал, едва только взглянув в глаза. Приходили, а в монастыре все – мужи обычные, что и сами визитеры. Помыкавшись да повыспрашивав, что да как, возвращались по домам, дальше нелепицы разносить: мол, вознесся архангел тот на небеса вновь, но коли вновь беда на княжество придет, так вернется златокрылый, орды вражеские мечом своим огненным разметать чтобы.

Слушая все это, усмехался только Николай Сергеевич. Чудно слушать таковое было ему. Хотя, с другой-то стороны, и ладно, что так вышло. Его-то не трогали из-за слухов тех, за монаха обычного принимая. Но все равно покой старца порушен был безнадежно. А тут еще и Булыцкий с идеями со своими; Университет, лазарет да с задачами княжьими… В общем, из места святого, обители тихой, Троицкий монастырь превращаться начал в центр промышленный. И, что самое страшное: Сергий – человек сам по себе смиренный и по пустякам не ропчущий – молча сносил все это. Лишь вечерами, когда шум и гвалт стихал дневной, подолгу стоял у часовни, о чем-то своем думая.

– И у князя дел невпроворот? Или слово забыл свое? – не распространяясь о думах своих, поинтересовался Николай Сергеевич.

– Ты на князя хулой не иди, – отвечал Киприан. – Не княжье то – обиды держать. Грех большой, – продолжал он. – И ты худа не твори; не наговаривай. Ты у князя в почете теперь; так то не знаю, добро это или худо.

– А чего худого-то? Хотя и хорошего, – вспомнив картину казни своих же, на которую князь повелел вытащить и Николая Сергеевича, вздрогнул пришелец, – чуть.

– Князь раньше самодурствовал зело. Ох, иной раз как дурил! Иной раз себя возомнил едва ли не Богу ровней да в дела духовные полез. Да за то – и проклят был анафемой[20] церковной! За строптивость да самодурство, за гордыню да попрание воли Патриарха Вселенского.

– Проклят, говоришь? Анафемой?

– То и говорю! – насупился его собеседник.

– Ты же и проклинал, или не так?

– А чего не так-то? Как было, так и есть.

– Так не суди же: или не ты говаривал-то, а?

– А я и не сужу. То – Суд Праведный, за то, что супротив закона Божьего пошел да вехи попрал Православные. Мне так и каждый раб Божий по-своему люб. А коли оступился кто где-то, так словом добрым наставлять буду, за законом Божьим. А коль худо будет совсем, и анафемой. Хоть и не со зла, да науки ради великой. Оно пусть бы и так! Глядишь, и образумится! Все одно лучше, чем с грехами на душе пред Богом на суде Страшном предстать!

– Ох и мудрено у тебя все, – с сомнением показал головой тот. – Оно же в Заветах так и сказано: возлюби да не суди. Или не так что-то? Иль, может, я чего не разумею?

– Так, – в знак согласия кивнул митрополит. – Да любви на всех и не напасешься. Да и не всякому она понятна-то, любовь. Вон, Сын Божий, Спаситель наш, разве не гневался? И, сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, а также и овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул. И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда и дома Отца Моего не делайте домом торговли! – Булыцкий промолчал, а воодушевленный Киприан между тем продолжал: – И через анафему пусть, но слово да заветы Божьи услышаны были князем великим. Да покаялся Дмитрий Иванович в грехах своих, да церкви помогать стал. Вот его да вотчину княжью – княжество Московское Бог от погибели и спас, тебя прислав.

– Воля на все Божья, – как-то машинально ответил Булыцкий.

– Видно, прогневал Бога-то где-то князь великий, что сызнова испытание ему послано.

– Что стряслось? – живо встрепенулся Николай Сергеевич.

– А то, что вновь выше Бога себя возомнил, да воли патриаршей, да думы боярской![21] – впервые за все время разговора, Киприан вдруг повысил голос. – Уже учудил с Вельяминовыми[22], тысяцкого[23] не назначив, так и вот тебе! Власти захотелось, а вот тебе и смута! И времени уже двадцать лет почти минуло, так оно до сих пор аукается! А после что? Может, и от митрополита откажется? Самодержцем себя объявит, а?

– Мне как-то князь предлагал на месте его посидеть, – ухмыльнулся в ответ Николай Сергеевич. – Мол, раз умен так, то и правь! Может, ты, а? – не сводя глаз с разом скукожившегося священнослужителя, вкрадчиво поинтересовался пришелец.