Что же делать? Пребывая в полном смятении, мистер Айрленд стал подумывать о необходимости медицинского вмешательства. Пусть вызовут врачей! Пусть дом на Экклстон-сквер превратится в санаторий, лишь бы его жена перестала говорить, будто он собирается убить ее, и петь колыбельные над локоном детских волос! Навещавшие ее доктора высказывались осторожно. Признаков органического заболевания нет, успокаивали они мистера Айрленда, но, возможно, его жене не помешает смена обстановки. Морской круиз, поездка на острова в Швейцарии, месяц-другой на водах где-нибудь в Европе — вот что предлагали почтенные господа, собиравшиеся в гостиной мистера Айрленда, чтобы хоть как-то укрепить дух его жены. Ну а пока самое лучшее, наверное, — оградить миссис Айрленд от общества, вечерних приемов, встреч: все это может плохо на нее подействовать.
Мистер Айрленд принял эти рекомендации, испытывая самые дурные предчувствия. Однако, твердил он себе, не все потеряно. Да, жена отдалилась от него, но, вполне вероятно, при хорошем уходе все наладится. Ради этого, используя некоторые давние семейные связи, мистер Айрленд организовал поездку в сельскую местность, которой он был обязан своим именем. Уже сама эта мысль, несмотря на горькие переживания, согревала его. Постоялый двор, замок, прогулка где-нибудь на вершине холма — словом, любое место, которое напомнило бы о самом начале их совместной жизни, — разве это не лучше любого лекарства, предписанного врачами? Итак, на последний день апреля были заказаны билет на паром, курсирующий между Бристолем и Корком, и в сопровождении единственного слуги Айрленды сели в крытый экипаж и отъехали от своего дома на Экклстон-сквер. Прошло две недели после Пасхи, листья на деревьях вдоль дорог Уилтшира, которыми они проезжали, уже зазеленели. Что именно происходило в те три недели, что их не было в Лондоне, сказать не берусь — мистер Айрленд не делился этим даже с ближайшими друзьями, — однако не было ни постоялых дворов, ни замков, ни прогулок на холмах. А после их возвращения закончились и всякие разговоры о депрессии. Почтенные господа, рекомендовавшие морские круизы, швейцарские озера и минеральные воды в Баден-Бадене, были все как один удалены. Их место занял прославленный, всемирно известный доктор Конолли. Подобно своим предшественникам, доктор Конолли был осторожным человеком. Он не говорил, что его пациентка… безумна. Но возможно, будет лучше, если миссис Айрленд переедет с Экклстон-сквер в какое-нибудь другое место, туда, где ей обеспечат должный уход и где она не сможет… навредить себе. Ну а пока шли приготовления к этому переезду, миссис Айрленд держали в ее комнате, дверь в которую запирали на железный засов.
Не последнее среди наших несчастий — насмешка над утраченными надеждами. Через месяц после возвращения в Англию мистер Айрленд обнаружил у себя в гардеробной валяющийся среди всяких ненужных вещей пакет. В нем оказался экземпляр «Ирландских записных книжек» Теккерея, его мистер Айрленд почел за благо прихватить с собой, отправляясь в поездку к замкам и холмам. А также засохший букетик цветов, подаренный им жене в то солнечное утро в Корке, что предшествовало ужасным событиям, о которых он даже говорить не мог себя заставить. И рассматривая то и другое при свете солнца, бьющего через створки окна в гардеробной прямо ему в лицо, мистер Айрленд подумал, что жизнь его превратилась в руины и книга вместе с цветком куда более убедительное тому свидетельство, нежели женщина, запертая в соседней комнате. Он проиграл, он дышит воздухом поражения. Он унаследовал собственность, и она пошла прахом. Он женился на женщине, которой доктор Конолли предсказывает какие-то шансы на выздоровление лишь при условии величайшей осторожности и самого чуткого ухода. Так или иначе, говорил себе мистер Айрленд, теперь нет нужды притворяться ни перед самим собой, ни перед обществом. Двери дома на Экклстон-сквер закрылись, слуги были рассчитаны, садовые дорожки, по которым он так любил прогуливаться летом во второй половине дня, отданы няням и их подопечным, а мистер и миссис Айрленд отбыли в Суффолк, оказавшись таким образом вдали от привычной им жизни.
Вопрос: а есть ли вообще что-либо более поучительное, нежели опыт человека, исчезающего именно так? Положим, некто на протяжении двадцати, скажем, лет ходит на работу по одному и тому же адресу, обедает в одной и той же закусочной, болтает с приятелями, а затем вдруг таинственно испаряется. Кто это заметит и кто будет вспоминать об этом человеке? Недели две — сосед из квартиры наверху, пока не появятся новые жильцы; официанту в закусочной день-другой будет не хватать старого клиента — вот и все. Так случилось и с Айрлендами. Те из их друзей, что привыкли писать письма, получали вежливые, но не более того ответы. Упрямому господину, напрашивавшемуся на свидания, было ясно сказано, что при нынешнем состоянии здоровья миссис Айрленд это невозможно. Вот так супруги и выпали из круга общения, и умри они либо отправься куда-нибудь в Орегон, никто бы и не узнал. Ибо есть загадки, которые всегда остаются загадками, и есть тайны, которые сохраняются вечно.
Чудесный день, брызжет солнце, но на изнурительную жару нет и намека. Джордж — весь в литературных заботах, статьи для «Корнхилл», переписка с мистером Мартином касательно переводов и т. д. Я за неимением других дел провела большую часть дня в грезах и чтении в «Спектейтор» статьи Хаттона — по крайней мере мне показалось, что это был Хаттон, — о последних словах Мэтью Арнольда, когда он заканчивал книгу о переводах Гомера. Далее — на ужин с Айрлендами в их дом на Экклстон-сквер. Его мне было посмотреть любопытно: симпатичное просторное помещение, комнаты набиты старой, скучной мебелью, алая обивка. Огромное количество зеркал, портреты старых джентльменов в завитых париках. Собралось нас человек десять — двенадцать: начинающий адвокат из Линкольнс-Инн, мистер Мэйссон с женой, литератор, он пишет статьи в журналы, Джордж вспомнил его по какому-то давно оставшемуся позади делу. С мистером Айрлендом я была, разумеется, знакома. Вполне светский, я бы сказала, господин: рослый, с румяным лицом, негромким голосом, вспомнил между делом о каком-то своем поместье в Суффолке (оно находится в расстроенном состоянии, и, по словам Джорджа, хозяин стыдится этого) и приятностях верховой езды, внимателен к жене. Охотно признаю, что она заинтересовала меня больше других: невысокая, печальная на вид женщина с безупречными (не найду другого слова) рыжими волосами — я бы запустила в них ладони, сторговала, как какой-нибудь русский спекулянт, по шесть шиллингов за ярд, — глубокое чувство сочетается в ней с интересом к мелочам текущего дня. Словом, явно необычный представитель женского рода, только есть во всем ее облике что-то настолько несчастное, что смотреть на нее больно. Например, в ответ на мой вопрос, собираются ли они куда-нибудь с мужем на лето, она ответила: «Собираемся ли куда, спрашиваете? Да меня и без того слишком долго без руля и ветрил мотает». Выражение это показалось мне настолько необычным, что я даже переспросила, что она, собственно, имеет в виду. В высшей степени вежливо, но в то же время, как мне показалось, с огромным внутренним усилием она сказала, что временами кажется себе лодкой, которую швыряет на волнах прибоя, а она никак не может направить ее в тихую гавань. Тут вмешался мистер Айрленд, который, как я заметила, не спускал все это время глаз с жены: «Знаете ли, мисс Эванс, у моей жены бывают порой странные фантазии». И хоть сказано это было весьма учтиво, я почувствовала, что слова дались хозяину с большим трудом.
Тем временем ужин продолжался — суп, котлеты, бифштекс, — впрочем, ничто не могло отвлечь меня от удивительной соседки. Чем дальше, тем более странным становилось ее поведение. Пока слуги убирали со стола посуду, она отыскала солонку и аккуратно высыпала ее содержимое на скатерть. Затем взяла стоявший рядом недопитый бокал кларета и, примерившись, принялась капля за каплей лить вино на образовавшуюся горку соли. И все это украдкой, с заговорщическим, хитрым, сосредоточенным видом, так что представляешь себе животное, целиком занятое ускользающей добычей. Захваченная этим действием — должна, впрочем, признать, что такая самопоглощенность отчасти вызывала у меня и симпатию, — я снова спросила, что все это должно означать. «Ну как же, — ответила она, — ведь всем прекрасно известно, что соль — лучшее средство для борьбы с пролитым вином. И разве слуги утром не будут мне благодарны?»
Я надеялась на продолжение беседы, но, выходя из столовой с другими дамами, заметила, что хозяйка куда-то исчезла. Право, мы и по глотку глинтвейна не успели сделать, как появился мистер Айрленд и сказал, что жена неважно себя почувствовала и служанке пришлось проводить ее в спальню. Вынуждена признать, что мне сильно не хватало ее в этом маленьком женском обществе с его разговорами о королеве, балу у герцогини А. и так далее, — пусть бы хоть кларет пролила на скатерть. А так оставшаяся часть вечера не доставила мне никакого удовольствия. Перебирая потом в памяти эти события, я чувствовала, что столкнулась с духом необычным и щедрым и упорно стремящимся при этом передать свое страдание, всю меру которого он и сам не вполне осознает. Это смущает ум и погружает жизнь в тень, откуда время от времени доносится хриплый и горький смех. Джордж, которому я пыталась как-то объяснить это… несчастье, сказал, что о недугах миссис Айрленд хорошо известно и муж ее места себе не находит от беспокойства. Вынуждена признать, что все это — молчаливая женщина в собственном доме со скучной старой обстановкой и множеством зеркал — подействовало на меня самым странным образом. На следующий же день, забыв про статью, обещанную мистеру Чэпману, я села в омнибус и отправилась в самый дальний конец Букингем-Пэлас-роуд. Увы, как выяснилось, идея была дурацкой. В доме, казалось, никого не было, шторы опущены, и только девочка-служанка в мятом домашнем чепце сказала, что «хозяин и госпожа» нынче утром уехали в деревню, хотя если судить по количеству висящей в передней одежды, шляп и так далее, взяли путешественники с собой самую малость. В общем, я удалилась и немного погуляла по дорожкам сада, сталкиваясь то и дело с нянями и малышами в колясках, занятыми своими игрушками. Раздумывая над странными событиями, коим стала свидетельницей, время от времени бросала беглые взгляды на дом, и в какой-то момент мне показалось, что в верхнем окне промелькнуло печальное женское лицо…
Джеймсу Дикси, эск.
Истон-Холл,
Норфолк
Дорогой Дикси!
Хоть знакомство наше нельзя назвать чрезмерно близким, мой отец всегда отзывался о вас как о человеке, заслуживающем высочайшего уважения, и говорил, что о лучшем друге и мечтать не приходится. Потому вы можете быть уверены, что я ни за что не обеспокоил бы вас этим письмом, если бы не чрезвычайные обстоятельства, в которых я оказался. По правде говоря, на протяжении последнего месяца и даже больше мне пришлось так трудно, что я просто голову потерял. Возможно, вы лучше поймете, какие испытания выпали на мою долю, если я с самого начала скажу, что все изложенное — чистая правда, ни единая деталь не преувеличена, не приукрашена и, уж конечно, никоим образом не искажена.
Наверняка вы наслышаны о наших бедах — кто ж о них не слышал? Так всегда бывает: когда у человека все в порядке, мир хранит молчание, но стоит случиться какой-нибудь напасти, как тут же начинаются пересуды. Полагая, что море и деревенский воздух могут оказать целебное воздействие, я предложил жене совершить поездку по южным графствам Ирландии (когда-то у нас там, а именно в Роскоммоне, было имение, но потом оно, увы, пришло в упадок). В момент просветления Изабель с готовностью согласилась. И вообще перед нашим отъездом ей, казалось, стало лучше, она была не такой вялой, осознавала свое состояние, но выглядела печальной.
Увы, все мои надежды на ее выздоровление пошли прахом! Мы начали свое путешествие в экипаже, сделав остановки в Лондоне и Девайзесе. В Бристоле сели на пакетбот; спустя сутки, когда я вышел на палубу погреться на утреннем солнце, снизу в полной растерянности примчалась наша служанка Броди и сообщила, что ее госпожа исчезла. Нет нужды говорить, что я немедленно организовал самые тщательные поиски, судно прочесали сверху донизу, но безрезультатно. В нашей каюте никого не было, книга — роскошная книга с иллюстрациями, — которую она читала, когда я уходил, валялась на кровати. Едва не сходя с ума от волнения, ломая голову над тем, что это все может значить, я метался по палубе, заглядывал под брезент, которым накрывают спасательные шлюпки, даже канаты переворачивал в поисках хоть какого-нибудь ключа к загадке. В какой-то момент некий господин, стоявший на корме и лениво поглядывавший по сторонам, подскочил ко мне и сказал, что заметил в воде какой-то крупный предмет, похожий на перевернувшегося на спину огромного жука. По моему настоянию на воду немедленно спустили шлюпку, и через полчаса матросы подобрали мою любимую. Как выяснилось впоследствии, она спряталась в ватерклозете на корме судна, выбралась наружу через окно и наверняка утонула бы, если бы ветер не раздул ее юбки. Когда ее нашли, она вяло шевелила руками. Ее вытащили из воды в совершенно бессознательном состоянии…
О последовавших часах — мы находились в двух днях пути от Корка — я с трудом нахожу в себе силы поведать. Я так боялся, что она снова попытается расстаться с жизнью, что на ночь перепоясался лентой, дабы уловить ее малейшее движение. К счастью, на судне оказался лауданум, выдавали его свободно, он и послужил успокоительным до самого прибытия в порт. Но что было делать дальше? Слишком хорошо представляя, что из этого может выйти, я решил воздержаться от немедленного возвращения в Англию. Обратиться за помощью было не к кому. В конце концов я снял квартиру в городе, а хозяину и соседям сказал, что жену чрезвычайно утомило путешествие и т. д.
В Корке мы провели две недели. Вы и представить себе не можете, что это был за ужас. Потерянный, безнадежный взгляд, будто ей прекрасно ведома тайна ее болезни, но поделать она с ней ничего не может. Об ирландских врачах мне и сказать нечего. Один прописал бренди и молоко, другой — прогулки по берегу (и это когда бедняжка неподвижно лежала в постели), третий — горячие ванны и растирания. Наконец появился коротышка, некий мистер Фитцпатрик, который, на мой взгляд, хоть что-то дельное предложил: беспокоить ее не следует, но мозг нужно чем-нибудь занять. Как-то она заметила, что «голова ее умчалась вместе с ней как экипаж, неспособный остановиться». Мы с врачом оба решили, что это неспроста. Но даже теперь, когда и отдых был ей обеспечен, и занятия, было видно, что сознание влечет ее в определенном направлении. Положим, когда ей читали один из романов мистера Альберта Смита, а в этот день это был довольно смешной отрывок о выпивохе-ремесленнике и его семье, она вдруг залилась слезами и заговорила о бедных детях. О том, что им нужны чистые рубашки и что что-то необходимо сделать, словно речь шла о настоящих младенцах, вынужденных прозябать в конуре в каком-нибудь захолустье.
Под конец первой недели она если и не оправилась вполне, то, во всяком случае, чувствовала себя гораздо лучше. Мы устраивались в гостиной, и, поверите ли, она читала мне юмористическую повесть про девушку-служанку, которая не туда положила вещи своей хозяйки и свалила все на кошку, а потом была обнаружена пьющей портер, а под ногами у нее валялись два ломбардных билета. Мы оба от души смеялись. А больше всего мне запомнилось одно воскресное утро, когда звонили колокола и из окна было видно, как люди спешат на службу (здесь нет протестантской церкви, иначе мы бы, конечно, присоединились к ним). Она с аппетитом пообедала, выпила стакан кларета, который прописал ей доктор Фитцпатрик. Он из графства Слиго, с северо-запада Ирландии, и признаться, такого чудного акцента, с каким говорит этот человек, мне слышать не приходилось. Изабель выглядела вполне довольной; правда, судя по некоторым репликам, что-то все же было не так. Например, в какой-то момент, взяв со стола газету — это было уже после чтения книги, — она заметила, что шрифт плывет у нее перед глазами, она не может сосредоточиться, зато совершенно отчетливо различает какие-то фигуры между колонками текста, хотя другие, возможно, их не видят…
Однако же день выдался погожий, делать было особенно нечего, и я решил пойти с ней прогуляться на берег. Она явно наслаждалась прогулкой, даже чулки сняла — нравы здесь свободные, мужчины расхаживают по берегу без пиджака — и так забавно шлепала по лужицам между камнями, что я не мог удержаться от смеха. Рядом играла черноволосая девчушка — дочь жестянщика (поодаль, зарывшись колесами в глину, стояла повозка, на которой, покуривая трубку, сидел ее старый отец). Изабель сразу подружилась с ней, они вместе ловили крабов в камнях, подходили к самой кромке воды, высматривая вдали пароходы, и так далее. Трогательная картина! Я бы так и любовался ею без конца, но тут вдруг со стороны моря донесся пронзительный крик. Я очнулся и, к ужасу своему, увидел — трудно поверить, и тем не менее это чистая правда, — что она схватила девочку обеими руками и тащит ее в воду. Что делать? Вокруг нас сразу же столпились люди, старик отец с криком «Мэрзер!» соскочил с повозки и побежал к берегу. Мне же, убедившись, что с ребенком все в порядке, оставалось лишь увести Изабель. Люди с удивлением смотрели, как я наполовину толкаю, наполовину волочу ее по улице. Однако же стоило нам возвратиться домой, как она пришла в себя, сделалась послушной, села на стул у окна, только выражение лица у нее было такое несчастное, какого я никогда еще в жизни не видел и, даст Бог, не увижу. По моему вызову немедленно явился доктор Фитцпатрик. С весьма озабоченным видом он осмотрел Изабель и заявил, что ничего сделать не может и лучше бы нам как можно скорее вернуться в Лондон…
С этого дня жизнь у нас пошла под откос. Изабель бросало из крайности в крайность: то она впадала в яростное самоуничижение, то в глубочайшую скорбь, то в какую-то странную молчаливую меланхолию. По возвращении в Лондон я, конечно, сразу проконсультировался с мистером Проктером, бывшим уполномоченным ее величества по вопросам здравоохранения. Вы, возможно, знаете его под другим именем — Корнуолл. По мнению Проктера, Изабель стоит поместить в лечебницу. Он показал мне одну из них, его «любимую», как он выразился. Честно признаться, даже сейчас я вспоминаю об этом месте с некоторым содроганием: большое мрачное здание в глухом уголке Хирфордшира, с решетками на окнах и женщинами, мечущимися с безумными глазами по садовым дорожкам. При упоминании о других лечебницах Проктор только головой качал…