И земля пребудет.

В двадцати милях к Норвичу, где есть рынок, и большая ратуша, и дома людей из Манчестера, и разнообразные мануфактуры, и всяческие чудеса. И еще в двадцати милях к Линчу, где видно, как на сером Северном море покачиваются на рейде суда с высокими мачтами. И в двадцати пяти милях к Эли, расположенном на болотистом острове. И в десяти милях к торговым городкам Суоффем и Уимондем. На севере — луга Уош, где обитают только кроншнепы и кулики, а все вокруг — трясина да болотные травы. На западе тоже непролазные топи с кочками и гатями. На юге — поля, засеянные рожью и ячменем. Из Ютландии дует ветер, и нет преграды ему. А что там, дальше? Завитки папоротника, и узор плюща, и озерца осоки, и огромные холмы, где ветер раскачивает деревья и шумит листвой, а домики жмутся друг к другу, защищаясь от этого ветра. Земля извилистых тропинок, скрипящих экипажей и ветряных мельниц, земля половодий, и угрей, и миног, и всяческой водяной живности. Земля молчания и загадки, земля того, о чем не говорится, а только шепотом произносится, где многое из того, что держится в тайне, следовало бы открыть свету Божьему, земля проповедей, произносимых в сырых церквах, в которых почти никто ничего не слышит, где балки прогнили и стены покрылись плесенью, а тени уходят во тьму. Земля бесконечных горизонтов, трав, поднимающихся на шесть футов над протоптанными тропами, земля, где вскрикивают птицы и раздаются голоса людей, которые, придя сюда, нашли ее такой, как сейчас, и оставят такой же, когда уйдут.

Глава 1

ОХОТНИКИ

Счастлив заявить, что нет на свете вида, более ласкающего глаз и пробуждающего дух, нежели окрестности Хайленда. Человека, сидящего в вагоне лондонской надземки, проносящиеся за окном пейзажи могут утешить, но не думаю, что они покажутся ему вдохновляющими. Зиггурат, построенный каким-то дерзким промышленником для своего производства, — это, несомненно, поучительное зрелище, однако же моральный дух заключен в горе. Перед ней пасует философия, застывает в молчаливом почтении наука, а литература одновременно возвышается духом и ощущает свое ничтожество. Путешественник, которого посетило желание осознать собственную незначительность, может удовлетворить его здесь, на одном из склонов, в тени у подножия какого-нибудь холма либо на берегу ручейка, бегущего тут с основания времен. Бог разгуливает по горам, но горы с их гранитными тайнами, горы, в каменистой поверхности которых спрятана истина, горы, в сравнении с которыми люди выглядят муравьями, — горы выше Бога. По крайней мере так нам говорят.

В предвечерние часы апрельского дня 186… года от Рождества Христова паровоз медленно, невыносимо медленно тянул свой состав через Инвернессшир по Хайлендской железнодорожной ветке, что была протянута настолько недавно, что все здесь казалось новым. Пуговицы на униформе проводников блестели так, будто доставлена она была из пошивочной мастерской только сегодня утром. Бока паровоза отполированы до блеска не далее как минувшей ночью, и даже пассажиры — по преимуществу унылый хайлендский люд со своим сложенным прямо у ног скарбом, — казалось, надели по такому случаю свои лучшие костюмы. На все это Данбар[1] взирал со своего места в углу вагона третьего класса, но даже благодаря этому механическому чуду, что приближало его к месту назначения, ощущения удовлетворенности у него не было. За окном темнело, отдаленные пики гор и долина, через которую шел поезд, приобретали красновато-багровые оттенки, и на какое-то время взгляд Данбара, оторвавшись от близлежащих предметов, переместился вдаль. Стадо коров, жующих вереск. Женщина с ребенком, терпеливо ждущие, когда можно будет перейти дорогу. Стая птиц — о птицах он знал многое, ведь в каком-то смысле это его профессия, — улетающих на север. Все это Данбар замечал и фиксировал в сознании, подбрасывая новую пищу чувству неудовлетворенности.

— Ну конечно, — проговорил он наконец, — как-то не похоже, чтобы в этих краях жили цивилизованные люди.

Эти слова вывели из полудремотного состояния его спутника Дьюэра, растянувшегося на противоположной полке купе. Одной рукой он прижимал к себе прямоугольный ящик из тикового дерева, с которым утром сел на поезд в Эдинбурге.

— Думаете?

— Естественно! Да и чего ждать, ведь не больше ста лет прошло, как Камберленд выкурил их отсюда и заставил платить. Отец моего деда сражался при Куллодене. Видел типа, который проткнул штыком младенца. Говорил, что до смертного часа не забудет этой картины.

Дьюэр выпрямился и, вынув из кармана пальто не первой свежести носовой платок, принялся стряхивать пыль с одежды.

— Господи, и кому может прийти в голову протыкать штыком ребенка? Варварство какое-то.

Если бы случайный попутчик, хотя бы тот, что сейчас шел по коридору вагона, заглянул в купе, его взгляду открылась бы странная картина. На Данбаре, высоком сухопаром мужчине лет пятидесяти, была зеленая спортивная куртка и вельветовые брюки. Своей одеждой он несколько напоминал егеря. Дьюэр был помоложе, поменьше ростом и внешностью, в отличие от спутника неприметен — рыхлый, нездоровый на вид мужчина в потертом полупальто, тесьма на котором уже начала отставать от лацканов. На багажных полках и на полу валялись самые разнообразные предметы, каждый из которых порождал вопросы касательно цели путешествия: пара тяжелых прогулочных башмаков, два пробковых спасательных жилета, шерстяной шарф, моток веревки. На мгновение-другое взгляд Дьюэра задержался на ящичке из тикового дерева, и при виде этого лишнего груза в глазах появилось удивление.

— Вещей у нас с тобой набралось прилично; хотелось бы знать, как мы унесем все это хозяйство.

Что-то в выражении глаз Данбара указывало на то, что он, похоже, не до конца доверяет своему напарнику.

— Смотрю, приятель, для тебя эта игра в новинку. Зеленый еще. Когда доберемся до места, там будет ждать кабриолет. Не удивлюсь, если он и нас доставит в точности куда нужно.

В этом заявлении прозвучал невысказанный вопрос, который Дьюэр либо не уловил, либо предпочел не услышать. Но спутник настойчиво продолжал:

— А чем ты, собственно, занимался, пока Боб Грейс не свел тебя со мной?

— В бакалее работал.

В этих словах слышался отзвук незадавшейся судьбы, или несбывшихся надежд, или даже трагедии. Другой на том бы и остановился, но Данбар продолжал как ни в чем не бывало: