– Мой папа тоже так думает, – говорит Холли. – У него это было на лице написано. Я боялась, что он отпустит какую-нибудь шуточку, когда Маккенна закончила, но мама наступила ему на ногу.

– Да, это элитизм, – соглашается Джулия. – И что? В элитизме нет ничего дурного. Одни вещи лучше других вещей, а если прикидываешься, что это не так, ты вовсе не человек широких взглядов, а просто козел. Меня лично тошнит от другого, от того, как она подмазывается к родителям. Как будто мы все – продукты жизнедеятельности родителей, и Маккенна гладит их по головке и рассказывает, как хорошо они поработали, а они виляют хвостиками и лижут ей руку, только что не писаются от восторга. Да откуда ей знать? А что, если мои родители за всю жизнь не прочли ни одной книжки и кормили меня исключительно жареными батончиками “Марс”?

– Ей пофиг, – говорит Бекка. – Она просто хочет, чтобы они не переживали, что потратили кучу денег на то, чтоб от нас отделаться.

Повисает молчание. Родители Бекки работают в Дубае. Они даже сегодня не появились, Бекку привезла экономка.

– Хорошо, что вы здесь, – говорит Селена.

– Все еще не до конца верится, – признается Холли, и это только часть правды, но лучше, чем ничего. Ощущение реальности накатывает мимолетными вспышками между долгими периодами мутной отстраненности, белого шума, но эти вспышки достаточно ярки, чтобы затмить иные реальности в ее сознании, и тогда ей кажется, что она всю жизнь провела только здесь и не видела ничего другого. А потом все опять исчезает.

– А мне – так напротив, – вздыхает Бекка. Она улыбается, глядя в небо, и в голосе уже не слышно скрытой боли.

– Все наладится, – успокаивает Селена. – Просто нужно время.

Девчонки валяются на полянке, ощущая, как их тела мягко тонут в траве, как внутренние ритмы сливаются с пространством вокруг: тинк-тинк-тинк неведомой птицы, медленным скольжением солнечного луча сквозь кроны кипарисов. Холли пролистывает минувший день, как делала всякий раз, возвращаясь на автобусе домой из школы, выбирая фрагменты для пересказа: забавные эпизоды с довольно смелыми намеками для папы, что-нибудь, чтобы порадовать маму или – если Холли разругалась с ней, что в последнее время было почти ежедневно – чтобы вызвать ее возмущенное: Боже правый, Холли, как вообще можно такое произносить… а Холли при этом уныло закатывает глаза. Вдруг она понимает, что всего этого уже не будет. Картины каждого дня больше не обретут форму папиной усмешки или маминой приподнятой брови, все кончилось.

Сейчас ее дни будут определять другие люди. Холли смотрит на них и ощущает, как все изменилось сегодня, именно сегодняшний день она будет вспоминать и через двадцать лет, и через пятьдесят – день, когда Джулия сцепилась с Далеками, день, когда Селена и Бекка привели их с Джулией на поляну среди кипарисов.

– Нам, пожалуй, пора, – произносит Бекка, не шелохнувшись.

– Рано еще, – отзывается Джулия. – Ты же сказала, мы можем делать что хотим.

– Можем. В основном. Но по поводу новеньких они волнуются, им надо, чтобы все постоянно были у них на виду. Как будто иначе вы могли бы сбежать.

Они тихонько смеются. И Холли опять охватывает чувство реальности настоящего – шумный гусиный клин, вытянувшийся высоко в небе, ее собственные пальцы, утопающие в прохладном травяном ворсе, трепет ресниц Селены под ярким солнцем, и словно это – навечно, а все прочее – мираж, тающий на горизонте. На этот раз ощущение длится дольше.

Через несколько минут Селена говорит:

– Вообще-то Бек права. Пора идти. Если нас начнут искать…

То есть если кто-то из учителей придет на их поляну. Одна эта мысль пронзает позвоночник, подбрасывая их на ноги. Девочки тщательно отряхивают друг друга; Бекка выбирает зеленые травинки из волос Селены, поправляет ей прическу.

– Ладно, мне же еще надо разобрать вещи, – соглашается Джулия.

– Мне тоже, – вспоминает Холли. И представляет жилое крыло, высокие своды, под которыми скоро зазвучат нежные надмирные песнопения монахинь. Словно кто-то новый встал у кровати, накрытой желто-полосатым одеялом, дожидаясь своего часа: новая она; новые все они. Она чувствует, как перемены просачиваются сквозь кожу, вплетаются в пространство между атомами ее тела. Внезапно она понимает, зачем Джулия дразнила Джоанну за ужином. Сама она тоже изо всех сил сопротивлялась этому сбивающему с ног потоку, доказывая, что может сама решать, отдаваться ли ему, прежде чем он сомкнется над головой и унесет прочь.

Помни, что ты можешь вернуться домой в любой момент, когда захочешь, повторил отец в восьмидесятитысячный раз. Днем или ночью. Один телефонный звонок – и я буду у тебя в течение часа. Поняла?