Алтуфьев не выдержал.

— Мне кажется, что сама она больше страдала, — проговорил он, начиная волноваться и взмахнув руками.

— От кого же?

— От первого своего мужа, например.

— Это мнение, — произнес Рыбачевский, — вероятно, выразила мадам Евлалия Андреевна, — так, кажется, звали ее? — в своей тетрадке, которой вы не читали? Напрасно вы уничтожили ее.

— Почем я знаю, что было в этой тетрадке? — вспыхнув, ответил Алтуфьев. — Может быть, написанное там касалось лично Евлалии Андреевны и о графине там не было ни слова.

— Не думаю. Жизнь Евлалии Андреевны протекала слишком уединенно в этом милом домике, о себе ей писать нечего было. Графиня была ее приятельницей, и они были, так сказать, заодно. Но более близкие люди графини, живые еще до сих пор, несколько другого мнения о ней.

— Кто же они?

— Я, например, и мой друг, граф Виталий Александрович Горский, второй ее супруг.

— Граф — ваш друг?

— Да. Вас удивляет это?

Алтуфьев замолк и поглядел на портрет, как бы спрашивая, правда ли это? Он не мог так сразу поверить, что эта кроткая, тихая красавица-женщина была дурною. И в эту минуту наставшей в комнате тишины он почти с суеверным трепетом готов был ждать какого-нибудь внешнего, сверхъестественного опровержения. Тресни случайно рама портрета или половица, или просто раздайся стук, — он дрогнул бы и принял бы это за знаменательное указание. Но все было тихо, только на дворе лил дождь по-прежнему и журчала вода в желобе.

— Да, граф Горский — мой друг, — повторил горбун, — и я могу сказать это открыто. Да вот третьего дня я уехал из Москвы, а с сегодняшней почтой перед завтраком уже получил от него письмо оттуда.

— А граф живет в Москве?

— Нет, он до сих пор жил за границей, как и я, и приехал лишь недавно.

Рыбачевский вынул из кармана исписанный со всех сторон лист почтовой бумаги и показал Алтуфьеву подпись на нем: «Ваш преданный друг граф Виталий Горский».

Алтуфьеву стало и жалко, и грустно, точно он терял близкого, родного человека.

— Но в чем же, в чем могла графиня оказаться дурною? — упавшим голосом, тихо спросил он.

— Ну, это касается чужой интимной жизни, — ответил Рыбачевский, — в которую, как вы считаете, никто не имеет права входить.

Верх был на его стороне. Алтуфьев должен был сознаться в этом.