В тот вечер он ушёл и не приходил ещё пару дней, потому что находиться рядом с Кирстин и не иметь возможности коснуться её было слишком тяжело – той был предписан абсолютный покой.
Первая часть реабилитации продлилась две недели, потом Кирстин отпустили домой, и Рей увёз её во Францию, но ей по-прежнему ничего было нельзя. Любые физические нагрузки и острые эмоциональные переживания оставались под запретом, за давлением нужно было тщательно следить, и как итог до середины мая Рей изнывал и познавал грани пословицы «глаз видит, да зуб неймёт».
Кирстин мучилась ещё и от вынужденного безделья – в последнее время весь её досуг, как и всё обучение, были связаны со спортом и лепкой. Ни тем, ни другим теперь заниматься стало нельзя.
Месье Бастьен сам показывал ей приёмы работы с разными материалами, а Кирстин оставалось только наблюдать.
– Что с вами произошло? – почти сразу же спросил наставник. Глаза его смотрели с подозрением, и Кирстин пришлось рассказать всё как есть: про араба, подловившего её в подворотне, шрамы и операцию, которая последовала затем.
– C’est un cauchemar! * – воскликнул тот и покачал головой, – эти арабы совсем посходили с ума!
Кирстин промолчала. Ничего о причинах случившегося Рей ей не сказал, но она и сама поняла одно – араб вовсе не сошёл с ума. Это был какой-то личный счёт – и, видимо, не к ней.
Кирстин попыталась сменить тему разговора, и это ей удалось. Бастьен принялся рассказывать про выставку, в организации которой он планировал принять участие в июне. Та должна была проходить в Laurence Esnol Gallery.
– Вам тоже было бы полезно посмотреть, как будет проходить отбор и сбор работ, – заметил тот.
Кирстин кивнула. Ей и правда было интересно. Именно это она рассчитывала увидеть год назад, когда её практика в Лондоне сорвалась.
Потом разговор какими-то плавными витками вернулся в прежнее русло, и Бастьен сказал, всё так же качая головой:
– Ах, мадмуазель Кейр, я так жалею, что не предложил вам побыть моей натурщицей до того, как это произошло! У вас было потрясающее лицо.
Кирстин нервно улыбнулась – её несколько насторожил этот внезапный комплимент, хотя в её прежней компании и было принято просить позировать друг другу. Но именно потому, что она получала подобные предложения не в первый раз, Кирстин хорошо представляла, который может стоять за ними подтекст.
– Меня уже лепили пару раз, – сказала она небрежно, не уточняя, что в роли мастера выступали студенты первого курса Эдинбургского Университета, – да и я не думаю, что лицо так уж сильно изменится. В конце концов Рей немало заплатил за то, чтобы оно осталось таким, какое было до сих пор. Кстати, – она вдруг вспомнила о давным-давно заброшенной работе, которую начала по просьбе Рея. С Бастьеном она в основном лепила этюды, а то, что начала, отложила в сторону до лучших времён.
Кирстин подошла к стойке, прикрытой полотном, и, подозвав наставника, сняла покрывало.
Тот молчал.
– Вышло не очень хорошо? – обеспокоенно спросила Кирстин.
– Вышло превосходно, – признал тот, – но на портрете в вашем взгляде такая тоска…
Кирстин отошла к столу и, покопавшись в набросках и чертежах, извлекла оттуда фотографии, которые дал ей Рей.
– Вот, – она закусила губу, – я хотела, чтобы получилось примерно так. Вернее, этого хотел Рей. Мне вспомнилось «Похищение Европы»…