«Я не знал тогда, чем жить буду, — признался он собеседнику, — но раз я обещал играть, я должен был сдержать обещание. И вот учу я вещи Антония Степановича, да, а сам думаю, как же я существовать буду. Да ничего — прожил».
Работать не покладая рук, готовиться к концертам и сочинять, сочинять, сочинять, воплощая задуманное!
Благо теперь он обрел ту свободу располагать собой и своим временем, о которой всю жизнь не смел и помышлять…
Однако остановка на перепутье оказалась на этот раз недолгой. Покоя в мире нет и быть не может!
До Черниговского дошли возбужденные слухи о том, что всеобщая забастовка все ширится, что со дня на день может прекратиться и железнодорожное сообщение. Танеев поспешил вернуться в Москву.
Утренний поезд, обычно за три часа доставлявший его домой, дошел к месту назначения только вечером. За окнами переполненного вагона шумели толпы, шли митинги. Порой где-то не ко времени ревели фабричные гудки.
Дома встретила заждавшаяся нянюшка Пелагея Васильевна. На столе — неразобранная почта. Среди писем он нашел большой, очень толстый конверт без марки. По словам нянюшки, его третьего дня принесли какие-то «мальчишки».
Это была петиция учащихся Московской консерватории. Под ней стояло 249 подписей.
Они писали ему о своем горе, заклинали вернуться к ним, называли его своим «светлым лучом в темном царстве», клялись «стать рядом с ним на сторону попираемой правды».
Читая, он невольно улыбался им, этим «мальчишкам».
Пожалуй, никогда его душевная связь с молодежью не была такой близкой, как в этот последний 1905 год.
Именно в эти наиболее критические в жизни композитора дни он впервые с удивлением заметил со стороны учащихся совсем новую к себе и как бы даже покровительственную нотку, желание оградить, защитить, предостеречь любимого учителя.
Может быть, и впрямь этот юный, взбалмошный народ, за чьи права он столь горячо ратует, по-своему видит дальше и глубже его…
Позднее на всю жизнь запомнился ему один из грозных «пресненских» вечеров в декабре, один из тех, о которых старший брат композитора Владимир оставил нам выразительные стихотворные строки:
В густеющих зимних сумерках Сергей Иванович шел, пробираясь домой по Пречистенскому бульвару. Все выглядело красным: и небо, и снег, и дома, лица и руки людей. Земля поминутно содрогалась, оседая под ногами от натужного грома артиллерийских очередей.
На стеклах верхних этажей то и дело, отражаясь, поблескивало малиновое пламя.
Дойдя до просвета в ограде, перегороженного завалом из телеграфных столбов, Танеев остановился в нерешимости, вглядываясь в красноватую мигающую полутьму.
Вдруг в промежутке между двумя ударами пушек кто-то окликнул его по имени:
— Сергей Иванович!
Кто-то высокий, длинношеий, в смятой студенческой фуражке и штатском явно с чужого плеча пальто, зачем-то подпоясанном ремешком, подошел вплотную.