Малихор. Одно лишь слово — как выстрел из мушкета, как приговор, как удар набата над могилой. Его могилой.

— Я… умираю? — он сам почти не слышит своего слабого шёпота.

Он не видит, как Анна успевает оказаться рядом, почти не чувствует, как обхватывает его лицо ладонями. Её губы движутся, но он по-прежнему не слышит ни звука. Кажется, она повышает голос, уже почти кричит, вплотную приблизив лицо к его собственному.

— Константин! Ты слышишь меня? Я найду лекарство, найду способ! Ты слышишь?!

— Ты обещала то же и своей матери. Ты не успеешь. Я умру. Как она.

Анна сжимается, будто от удара под дых, кусает губы чуть не до крови, больно стискивает его руки в своих. Больно. В нём слишком много этой боли, чтобы он смог принять в себя хоть каплю чьей-то ещё. Чтобы смог заметить, что своими словами делает ещё больнее.

— Я найду, — упрямо повторяет она.

Константин не верит. Уже ни во что не верит. Этот проклятый остров отнял у него Анну. А теперь отнимет и жизнь.

На фоне этого всё блекнет, выглядит бессмысленным. И когда в приёмном зале неожиданно появляется мрачный Курт, хмуро и рублено что-то втолковывая, до Константина не сразу доходит смысл его слов. А когда уж доходит, он с трудом сдерживает себя, чтобы нервно не расхохотаться. Воистину беда не приходит одна: их собственная Монетная Стража предала их. Генерал давно готовил переворот, давно вынашивал план захватить власть на Тир-Фради. Его проверенные люди были приближены и к наместнику Хикмета, и к предстоятельнице Корнелии в Сан-Матеусе. И к ним с Анной тоже. И лишь это, видимо, их и спасло: Курт — их мастер над оружием, которого они знали с самого детства, их наставник, их старший друг, — остался верен им.

Константин почти машинально отдаёт нужные приказы, вместе с Анной и Куртом помогает приближённым добраться до безопасного укрытия в одном из подвалов дворца. Но готов взвыть от отчаянья, когда Анна с жаром принимается убеждать его тоже остаться там вместе с остальными.

— Прошу тебя, Константин! — тихо говорит она, отведя его в сторону и крепко стиснув его руки. — Ты ведь болен.

— О, в самом деле? Я уже почти позабыл об этом! — даже самому противно от того, какой натянутой выходит его улыбка. — В любом случае, умирать прямо сейчас я уж точно не собирался.

— Пожалуйста. Тебе сейчас нужно беречь силы, — уговаривает она. 

Разумеется, в её словах есть смысл: ослабленный телом, смятённый духом, он с куда большей вероятностью станет ей и её отряду обузой, нежели помощью. Однако же Константин всё равно не понимает, почему должен прятаться, когда она вновь уходит сражаться за него. Ведь он проиграл. Уже проиграл.

От его спокойных объяснений Анна приходит почти в ужас. А после — неожиданно тянет его за отвороты камзола, привстаёт на цыпочки и, почти коснувшись уха губами, взволнованно шепчет:

— Если не ради себя, то ради меня. Я не хочу потерять тебя, я не могу тебя потерять!

Она прижимается щекой к его щеке — так крепко, что Константин не уверен, почудилось ли ему касание губ или было на самом деле. Ещё никогда она не просила его о чём-то… вот так. 

Проклиная собственную слабость, Константин соглашается с ней. И остаётся.

Ему быстро становится хуже. К тому моменту, когда мятеж подавлен, Константин чувствует себя совсем скверно. Выглядит, надо полагать, тоже не лучше. Никто не говорит ему этого вслух, но довольно и их поспешно отворачивающихся лиц.

Анна не отворачивается. Но горечь, застывшая в сверкающем янтаре её глаз, когда она впервые видит его после возвращения, говорит куда красноречивее любых слов и жестов.