На буксире канонерской лодки «Москва» «Гордый» пришёл в Таллинн для ремонта полученных повреждений, что было большим сюрпризом для штаба флота, куда поспешили сообщить, что «Гордый» погиб вместе с «Гневным». Видимо, кто-то на «Максиме Горьком» решил на всякий случай подстраховаться. События последующих полутора месяцев запечатлелись в памяти Ефета как какой-то багрово-чёрный сон, сон человека, заснувшего после долгой бессонницы с острой зубной болью. Столбы воды, обрушивающиеся на палубу от близких попаданий авиабомб; метание по Рижскому заливу; матросы, перебравшиеся в кормовые кубрики на случай новых подрывов на мине; плачущий на корме «Гордого», обожженный, измазанный мазутом, потерявший фуражку капитан 3-го ранга Письменный — командир «Сердитого», с которого «Гордому» пришлось, как и с «Гневного», снимать команду; повреждение винтов о грунт в проливе Виртсу; доковый ремонт в Таллинне...
11 августа «Гордый» вышел из дока, и вскоре ему «нарезали» сектор обстрела между Нымме и Пиритой. Две недели у всех на эсминце, стоявшем в Минной гавани и постепенно отдававшем одного за другим матросов своего экипажа в мясорубку сухопутного фронта, затаенно теплилась надежда, что противник не войдет в зону действия их не такой уж крупной артиллерии. Надежда эта таяла с каждым днем, а 24 августа эсминцам поступил приказ флагарта флота капитана 1- го ранга Фельдмана, переданный через флагманского артиллериста ОЛС Сагояна: выдвинув на берег корректировочные посты, открыть огонь по наступающему противнику. Огонь «Гордого» успокаивал Ефета. Наконец-то его корабль наносит реальный урон противнику. Если и не его кораблям, то хоть танкам и пехоте. Кончились мучительные дни хаоса и неразберихи — наконец, реальное дело.
На мостик поднялся военком эсминца Носиков. Он только что закончил политбеседу со свободными от вахты. Уже два месяца в глазах матросов, привыкших ничего не говорить вслух, светился немой вопрос: что же происходит? Почему поражения следуют за поражениями? Почему бежит сухопутная армия? Почему так нелепо используется флот? Привычные довоенные ссылки на троцкистов, на бухарино-зиновьевский блок, на кулаков и вредителей всех мастей, на врагов народа всех оттенков и даже на международный империализм уже не годились. А нового ничего не было. Пришлось прибегнуть к старому, веками оправдывавшему себя приему — затронуть чуткие, хорошо реагирующие на любое прикосновение струны великорусского национализма. Россия — мать наша! Сколько раз она подвергалась нашествию. Вставайте, люди русские! Александр Невский, Дмитрий Донской, Иван Грозный, Петр Великий, Суворов, Кутузов, Нахимов, Скобелев и Макаров, как выпущенные из тюрьмы духи после двадцатипятилетнего заключения, замелькали на плакатах, заставках боевых листков, стенгазет, многотиражек, врывались в центральную прессу. Правда, муки Дмитрия Донского перед бранью с Мамаем смотрелись несколько абстрактно в условиях конкретной военной катастрофы, но всё-таки эта линия действовала.
Слово «Россия», почти запрещённое в течение двух десятилетий, снова получило право на существование и своим могучим звучанием вдохновляло измученных морально и физически людей. Идея, вбиваемая в головы тысячелетиями, в 1941 году полностью поглотила слишком сложные рассуждения о генеральной линии.
И комиссар Носиков, глядя на измученные, осунувшиеся лица немногих оставшихся на борту матросов, давно забывших о четырех вахтах и мечтавших хотя бы о трех, вдруг, впервые за многие годы, нашел для них простые слова, неначертанные в директивах ГлавПУРа ВМФ. Он не стал говорить ни о Чудском побоище, ни об артиллеристах Ивана Грозного, повесившихся на своих пушках, чтобы не попасть в плен, ни даже о великой мудрости товарища Сталина, видевшего вперед на сотни лет. Носиков знал, как мало эти вопросы беспокоили матросов. Сейчас в их глазах светился один вопрос: почему не уходим? Мы же все погибнем в этих лужах. «Немцы подходят к Ленинграду,» — сказал Носиков. Точных данных у него нет, но бои, кажется, идут уже около Луги. Мы здесь и сдерживаем несколько гитлеровских дивизий, не давая им принять участие в марше на Ленинград. Он не знает планов высшего командования, но даже если ими и решили пожертвовать во имя спасения Ленинграда и родного им всем Кронштадта, то им остается только выполнить свой долг.
Носиков нес отсебятину. Он сам ничего не понимал. Если Ленинград в опасности, то флот должен быть переброшен туда вместе с гарнизоном Таллинна, гарнизонами бесчисленными островов и с гарнизоном Ханко. Ленинград важнее всей этой чужой, враждебной и незнакомой территории. Каждая минута отсрочки эвакуации только увеличивает, по существу, напрасные потери в кораблях и личном составе. Даже если, как обещали на семинаре в политотделе, мы не сегодня-завтра перейдем в контрнаступление, ведомые гением Сталина, то как в этом контрнаступлении будет участвовать флот с искалеченными и износившимися кораблями, укомплектованными лишь наполовину по сравнению со штатами мирного времени?
Увидев командира на крыле мостика, Носиков козырнул ему и хотел уже рассказать о проведенной политбеседе, но увидел, что капитан 3-го ранга смотрит куда-то мимо него, в сторону берега. Переведя взгляд туда же, Носиков увидел, как далеко и низко над горизонтом чернела жирная туша привязного аэростата...
24 августа 1941, 08:20
Вскинув бинокль к глазам, капитан 2-го ранга Нарыков — командир эскадренного миноносца «Сметливый» — мгновенно оценил ситуацию. Немцы подняли привязной аэростат для прицельного расстрела кораблей и судов в гавани. Как в Порт-Артуре после взятия горы Высокой перед японскими корректировщиками открылись обе гавани со сгрудившимися там кораблями несчастной Тихоокеанской эскадры, что позволило их быстро и эффективно уничтожить артиллерийским огнем с берега, так и сегодня немцы за неимением сопок вокруг Таллинна решили использовать для этой цели привязной аэростат.
Нарыков видел, как со всех кораблей, как по команде, повалил белый дым химической защиты, и, приказав так же включить химию, удовлетворенно подумал, что аэростат — это все-таки не сопка: больше двух часов не провисит, да и уничтожить его несложно. На «Сметливом» кончалось топливо, и прекратив огонь, который он вел с рассвета по позициям противника, Нарыков повел корабль малым ходом в тот угол Минной гавани, где, прижавшись друг к другу, стояли нефтеналивные баржи. Самое неприятное — это прием топлива и боезапаса под обстрелом или под воздушным налётом противника, а иногда и одновременно — и под обстрелом, и под воздушным налетом. Тогда хода нет, у борта — баржа с мазутом или еще хуже — со снарядами. Но «Сметливому» пока везло. С тех пор, как Нарыков в марте 1940 года принял командование эсминцем, ему было грех жаловаться. Да и до этого корабль имел уже большую биографию.
Введённый в строй 6 декабря 1938 года в качестве очередного эсминца из серии «семёрок», «Сметливый», вместе с «Гордым» и «Минском», первым 12 октября 1939 года прибыл в Таллинн — тогда еще столицу независимой Эстонии. 22 октября 1939 года «Сметливый» в сопровождении «Кирова» прибыл в Либаву, где его тогдашний командир, капитан 2-го ранга Кудрявцев, некоторое время представлял на берегу командование ОЛС.
Боевое крещение эсминец получил вместе с «Кировым» 1 декабря 1939 года при бомбардировке финской батареи на острове Руссаре. В отличие от «Кирова», «Сметливый» избежал прямых попаданий и отделался только потерей параванов, которые на большом ходу были засосаны под киль, перехлестнулись, оборвались и вылетели за корму. И справа, и слева, и за кормой рвались снаряды противника, над палубой свистели осколки... Замораживающие душу будни финской войны: борьба с обледенением, конвоирование «Ермака» из Либавы в Кронштадт, конвоирование «Коммуны» из Кронштадта в Таллинн, спасение пилотов с упавшего на лед «МБР-2», зимние штормы, снеговые бураны, когда казалось, что все уже теряло устойчивость, кренилось, падало, заливалось водой, обрастало льдом и даже срасталось со льдом. Старпома «Сметливого» капитана-лейтенанта Белякова, ударом волны сбросило с трапа на палубу. От удара спиной у офицера стали отниматься ноги, тяжело заболел военком, по всему кораблю разносился надрывный кашель простуженных, обмороженных, дошедших уже до предела своих физических сил матросов...
Нарыков принял эсминец, когда тот готовился к переходу по внутренним водным путям на Северный флот. 17 мая 1940 года «Сметливый» пришел в Кронштадт. С него сняли артиллерийский и торпедный боезапас, 76-миллиметровые орудия, КДП, выгрузили ЗИП, срезали мачту. Все это погрузили на баржу, куда назначили лейтенанта Ильясова и шесть матросов. Баржа уже успела доплыть до города Вознесения, когда, как это часто бывает, приказ о переводе эсминца на север был отменён «Сметливому» были приказано остаться на Балтике. Затем последовал гарантийный ремонт, испытания новых торпед, и только 30 мая 1941 года эсминец вышел в Таллинн, присоединившись к ОЛС на рейде Копли-Лахт, где капитан 2-го ранга Светов произвёл «Сметливому» смотр. Последующие две недели «Сметливый» провел в море, лишь однажды вернувшись в Таллинн для приема мин. Эсминец проводил артиллерийские и торпедные стрельбы, ночные и дневные минные постановки. Экипаж валился с ног от усталости...
15 июня 1941 года ОЛС начал большое учение. Глубокой ночью корабли снялись с якорей. Сырой ленивый ветер шевелил белые отвесы надстроек. За островом Найссаар корабли выстроились в две кильватерные колонны и легли курсом на Ригу. За «Кировым» шел 1-ый дивизион эсминцев: «Гневный», «Гордый», «Грозящий», «Сметливый» и «Стерегущий». Командир дивизиона, капитан 2-го Солоухин, находясь на «Гневном», тщательно следил за маневрами «Сметливого» и «Гордого», которые так долго простояли в ремонте. С мостика «Сметливого» хорошо просматривались на фоне чистого неба строгие силуэты крейсера «Максим Горький» и шедшей за ним четверки новейших двухтрубных эсминцев типа «7-У», составлявших 2-ой дивизион: «Сторожевой», «Стойкий», «Сильный» и «Сердитый», под общим командованием капитана 2-го ранга Абашвили. Нарыков вздохнул, вспомнив, как Абашвили, балуясь новым пистолетом ТТ, нечаянно пристрелил на юте «Сильного» штурмана эсминца. Дело замяли...
19 июня корабли, закончив учения по обнаружению и разгрому корабельной группировки противника, вернулись в Ригу. В тот же день в 15 часов 15 минут вместе с другими кораблями «Сметливый» перешел в боевую готовность номер два. Ночью 20 июня Нарыков осторожно провел корабль к устью Даугавы и ошвартовался у деревянного пирса Усть-Двинска, принимая мазут и боезапас. Ночью 21 июня по тревоге эсминец вышел в залив и стал на якорь.
22 июня прошло в шумном угаре митингов. К вечеру снялись с якорей эсминцы «Гордый», «Гневный» и «Стерегущий», а за ними — «Максим Горький». Построившись в походный ордер, они взяли курс на Ирбенский пролив. А «Сметливый», по-прежнему в полной боевой готовности, стоял на рейде. Разочарованный экипаж, рвущийся в бой, с завистью наблюдал, как уходили на ночную минную постановку «Стойкий», «Сердитый», «Энгельс» и «Сторожевой». Под флагом командира ОЛС, контр-адмирала Дрозда, эсминцы быстро скрылись в вечерних сумерках.
День 24 июня был таким же, как и предыдущий, — жарким и ясным. В кубриках и каютах стояла нестерпимая духота. Медленно тянулось расплавленное жарою время. Наконец, к вечеру эсминец получил приказ идти в Ирбенский пролив на смену несущему там дозор «Грозящему». На подступах к району дозора зеленела в воде оглушенная бомбовыми ударами рыба. Командир «Грозящего», капитан 3-го ранга Черёмхин, флажным семафором передал Нарыкову: «Несколько раз атакован авиацией противника, с трудом удалось отбиться. Будьте внимательны...»
Линия дозора начиналась от южной оконечности эстонского острова Саарема и уходила на юг к латвийскому побережью, перехватывая узкое горло Ирбенского пролива. «Сметливый» экономным ходом шёл вдоль этой линии. Шли часы, но ничего не случалось. Нарыков спустился отдохнуть, оставив за себя на мостике своего старпома, капитан-лейтенанта Климова.
И вдруг слева, буквально в десятке метров от ходового мостика, вздыбился огромный водяной столб, раздался страшный грохот. Прежде, чем кто-либо успел сообразить, что произошло, столб воды обрушился на мостик и палубу, окатывая и сбивая с ног людей. От взрыва корабль сильно вздрогнул, тяжело зарываясь носом.
Нарыков выскочил на мостик в белой рубашке, с мокрыми руками, не успев надеть китель. Девятка «юнкерсов» шла в атаку на эсминец. Две бомбы взорвались у самой кормы. Эсминец как будто взбрыкнул, клюнул носом, затрясся. Опасно затрещал корпус. Расчеты кормовых орудий разметало по углам. С надстройки потоком воды смыло матроса Князева и поволокло по палубе. От сильного взрыва в районе левой машины деформировалась корма, разошлись швы масляного ящика, горячее масло под большим напором брызнуло в лицо матросу Балыкову. Пронзительный крик огласил машинное отделение, но наиболее страшным было то, что прекратилась смазка подшипников, и их температура подскочила до критической. Левая машина начала сбавлять обороты, а затем и остановилась. Последний из «юнкерсов» низко пронесся над кораблем, поливая его огнем из пушек и пулеметов.