– Кричи громче, – равнодушно зеваю я. – Все равно тебя не услышат. Ну что, будешь исполнять всю программу?

– Какую программу? – недоуменно спрашивает секретарь.

– Начнешь грозить, попробуешь подкупить, затем станешь умолять, – добросовестно перечисляю я.

Луи плотно сжимает тонкие губы, с диким криком, страшно напружинив мышцы, начинает дергаться, пытаясь сорваться со стены. Я спокойно отворачиваюсь, поднимаю с пола жаровню с тлеющими углями, ставлю ее рядом со столом. Это, мол, чтобы далеко не ходить. Луи тяжело дышит, покрасневшее тело покрыто тонкой пленкой пота. Сколько помню, секретарь постоянно горбился и кашлял, талантливо изображая чахоточного юношу. На самом деле мышцы у него просто железные, вон как вздулись, хоть сейчас на конкурс культуристов или в анатомичку, к студентам.

– Что, не рвутся веревки? – холодно любопытствую я. – И не порвутся, не надейся.

Я подхожу к пленнику вплотную, не настолько, разумеется, чтобы тот смял мне лбом переносицу или вырвал зубами из лица кусок мяса, но достаточно близко. В голосе моем сквозит ледяное равнодушие:

– Итак, чтобы ты лучше понял происходящее, объясню один раз, а потому слушай внимательно, повторяться не буду. Ты единственный из негодяев, вовлеченных в заговор, кто мог предупредить англичан о плане Девы Жанны штурмовать Париж не со стороны ворот Сен-Дени, как все полагали, а со стороны ворот Сент-Оноре, это во-первых. Во-вторых, ты остался с ней, чтобы и дальше следить за ее планами, оттого трижды в неделю бегаешь с докладами к своему истинному хозяину.

Секретарь открывает рот, на лице его возникает гримаса недоумения. Вскинув руку, я роняю предупреждающе:

– Отговорки бесполезны. Сейчас ты расскажешь, кто ты такой и откуда взялся, подробно, в деталях опишешь полученную задачу, поведаешь о хозяине. Еще меня интересует, кто из слуг на тебя работает. Если есть что-то интересное, что я не упомянул, тоже выкладывай. Будешь молчать, начнутся пытки.

– Ты не сможешь, – презрительно фыркает секретарь мне в лицо. – Ты лекарь, а не палач!

– Знаешь, в чем единственная разница между лекарем и палачом? – Моим голосом можно замораживать огонь. – Палач не умеет лечить!

Сьер Луи вскидывает голову, отказываясь продолжать переговоры.

– Что ж, – вздыхаю я. – Ты, любезный, не понимаешь одной простой вещи. Если я начну пытать, то не остановлюсь, пока все не узнаю. Такой уж я добросовестный человек, всегда довожу до конца любое начатое дело. Учти, если начнутся пытки, то я тебя отсюда уже не выпущу. Останешься гнить в этом подвале, даже если докажешь, что ты наследный принц. Не потому что я злодей или такой уж принципиальный, нет. Просто я не смогу объяснить добрым французам, почему ты бродишь по улицам Орлеана со следами страшных пыток на лице и теле. Пойми правильно, все эти вырванные куски мяса, отрубленные пальцы, выжженные ямы глазниц, вытянутые и прижженные кишки... бр-р-р, меня могут неправильно понять. Лучше уж я закопаю тебя заживо в уголке, вон там, где уже и могилка вырыта. Так и сгниешь тут, весь из себя очень принципиальный и всеми позабытый. Уж не взыщи, но я должен беречь добрую репутацию государственного служащего.

Я снимаю со стены факел и демонстрирую арестанту свежевырытую яму, рядом с которой валяется и лопата. Не закапывать же мне упрямца голыми руками.

– Чтобы помочь тебе принять решение, друг мой, я хотел бы поделиться с тобой некоторыми мыслями по поводу первой пытки. Итак...

Нет, недаром я взахлеб читал все те книги с залитыми кровью и изукрашенными грудами трупов обложками, на которых вовсю пылали дорогие машины, а сочные юные блондинки в невесомых полупрозрачных бикини азартно палили в кого-то из громадных пистолетов. Не брезговал я и иной литературой, где из разворошенных могил вылезали полуразложившиеся зомби с алчно горящими глазами и просительно тянули лапы прямо к покупателю, как бы умоляя: заплати, голубчик, не пожалеешь! Каких только страстей не придумали авторы, каких ужасов не описали! На второй минуте моего монолога пленник, дрогнув, сдается.

Тем же утром, лишь только часы городской ратуши бьют девять раз, я властно стучусь в дверь ухоженного двухэтажного домика, стоящего на тихой чистой улице. Здесь живут люди зажиточные, но не до чрезмерности, потому нет и следа буржуазной напыщенности, характерной для центра Орлеана. Разбогатевшие чванливые торговцы сплошь и рядом воздвигают для себя дома в три, а то и в четыре этажа, украшенные мраморными колоннами, да еще и нагло пристраивают к ним балконы с вычурными железными решетками! Здешние жилища сложены из простого, как следует отесанного камня, окна, выходящие на улицу, закрыты прочными ставнями, к добротным дубовым дверям, укрепленным металлическими полосами, ведут высокие крылечки. В такие дома и заходить приятно, издалека видно, что здесь солидные люди живут. А то обычно я все по каким-нибудь притонам таскаюсь.

– Кто там? – скрипит из-за двери старческий голос.

– Городская стража! – важно отвечаю я. – Живо открывай, мерзавец. Нам донесли, что в этом доме находится логово контрабандистов!

– Что вы, господин капитан! – пугается старик. – Здесь живут мэтр Франсуа Давелин, отставной нотариус из Нанта, и я, Анатоль, его слуга.