— Бедный отец Константин, какой он добрый, какая у него душа хорошая, как он вас жалеет (вас, не стоящую жалости), а Ярмолович обижает его, очень обижает. Она очень больно сделала его душе.

(Мне хотелось плакать: когда и чем я обидела отца Константина?) Я — нехорошая, недобрая. Такого духовного отца обидеть!

— Да где она еще такого найдет? А он ничего ей не сказал. А как он за нее-то страдал!

Я сидела в ужасе и ничего не понимала.

— Право же я ничего такого не делала, отец Алексий! Чем же я его обидела? — в отчаянии проговорила я.

— Как, чем обидела? — вспыхнул батюшка. — Разве мало того, что вы наделали за его всенощной? — И он начал мне объяснять состояние моей души точно, как все было тогда. — Разве можно приходить в такое отчаяние? Разве можно сердиться на Бога? Что такое случилось? Да ровно ничего. А вы впали в такое отчаяние, роптали на Бога, вместо того, чтоб просить Его помочь вам, вместо того, чтобы молиться о здоровье Вани. Вы все забыли, забыли себя, забыли все, чему учил вас отец Константин. Он уже видел ваше состояние и как потом-то страдал за вас.

И батюшка описал мне состояние души отца Константина, его страдания в эти два дня. Страдания духовного отца за душу своего чада, впадшую в сильное искушение. Батюшка с ужасом говорил о том, что такой священник, такой духовный отец и страдал из-за меня, такого гадкого и ничтожного существа. Я не помню батюшкиных выражений, но мне было ясно одно, что отец Константин был удивительно высокой души духовный отец, а я — ничтожное, грязное, никуда не годное существо.

— И такого человека, такого духовного отца эта заставляет страдать! — закончил он.

Мне было совершенно ясно, что я совершила два ужасных поступка: 1) заставила страдать духовного отца, да еще такого; 2) роптала на Бога и предалась отчаянию. Первое, по словам батюшки, выходило важнее. Я была в ужасе, что отец Алексий все знал, как будто был в церкви с отцом Константином. Я знала очень хорошо, что они за это время не виделись…

Батюшка смотрел на меня сбоку, как бы наблюдая за мной.

За все время этой беседы я старалась снова увидеть тот свет, в его глазах, но всячески он скрывал его от меня. Так и впоследствии он часто делал.

Батюшка резко отодвинулся от стола, потупился и, как бы стесняясь чего-то, сказал:

— Вы спрашиваете в письме, нужно ли делать операцию вашему мужу?

Я обомлела: в письме я об этом не писала. Батюшка еще ниже опустил голову и, помолчав, сказал, не поднимая глаз:

— Операцию можно делать и не делать; это не важно для него. Если хочет — пусть делает. Не мешайте ему, как хочет. Обойдется благополучно. Иоанн… — Батюшка ласково улыбнулся. — Как же вы считаете это маловажным для вас делом. Оно гораздо важнее и действительно важнее многого, чего они мне скажут (и батюшка показал в сторону лестницы). — Будь покойна, — отечески проговорил он, — все обойдется благополучно.

По своему смирению батюшка стеснялся выказывать свою прозорливость. Он только в исключительных случаях позволял себе проявлять ее.

— А вы за ним ухаживайте, успокаивайте его. Что в вас есть? — Батюшка пристально посмотрел на меня. — Кротость?.. Да, есть, по лицу видно. (Ну, нет, думаю, ошибся ты.) А еще нужно смирение, молитва. Без смирения ничего достигнуть нельзя. Ну, да вот еще любовь нужно прибавить. Над всем этим надо стараться, чтобы приобрести.

В душе у меня была радость и глубокая благодарность батюшке за моего Ваню. Вели он мне в огонь броситься, я бы тотчас исполнила это, не задумываясь. Я почувствовала к батюшке нежную любовь и глубокую благодарность. Отец Алексий стал для меня не только старцем, но и «батюшкой».

— Ну кто же она такая? — помолчав, спросил он.

Я поняла, что дело идет о той душе, которая желала видеть батюшку, и стала о ней рассказывать.