— Говори уже, Юля. По тебе сразу видно, что что-то не так. Тебе нужны деньги? Новая машина? Что тебе в твои девятнадцать нужно, что ты так нервничаешь? У тебя сломался ноготь, ты набила тату или беременна?
Хватаю ртом воздух и сильнее обнимаю себя. Опускаю голову. Воздух сгущается в легких, а щеки вспыхивают. Пауза затягивается.
Брошенная вскользь фраза обретает вес. Крепнет и растет в удушающей тишине, накрывая наш стол куполом. Отец выпучивает глаза и выдыхает:
— Юля…
Самое время рассмеяться. Отмахнуться и сказать, что ты, папа, я не такая.
Но мне не смешно.
Кровь в венах становится похожа на кислоту, когда я со скрежетом отодвигаю стул и поднимаюсь на ноги прямо перед отцом. Я не смогу сказать это. Но я должна. Разговор с Ксенией Михайловной помог расставить все точки на «И».
Я распрямляю плечи и разглаживаю на талии фланелевую ткань, которой больше четверти века. Онемевший отец переводит расширенный взгляд на мой живот.
У некоторых беременность протекает незаметно вплоть до третьего семестра, так мне сказали в женской консультации. Но из-за узкого таза и худобы это не мой случай. Анатомия, которая столько раз меня выручила за время моей карьеры, на этот раз оказалась бессердечной сукой.
— Сколько? — цедит отец сквозь зубы. — Какой у тебя срок?
— Почти три месяца… Я не знала, папа.
Мой голос такой же серый, как небо над Исаакиевским. Только на горящий золотым пламенем купол я и смотрю, хотя голова кружится так, как не кружилась даже, когда я рискнула повторить знаменитые тридцать два фуэте (3).
— Что именно ты не знала в свои восемнадцать?! — кричит отец. — Что надо предохраняться? Что от секса бывают дети?! — он вскакивает на ноги и смахивает со стола все, что там было. — Кто отец этого ребенка? Кто этот мудак?! Твой Яков из Академии? Да я его голыми руками придушу, но сначала обрезанный член вырву!
Ненавистный кофе нефтяным пятном разливается по белой скатерти.
Со звоном посуды мгновенно замирает ресторан. Люди не доносят вилки с едой до рта. Уставшие от карантинной изоляции, все рады внезапному спектаклю.
Столикам сбоку от меня достались лучшие места — им отлично виден мой живот, и для них трагедия ясна даже без либретто (4). Зычный голос отца донесет подробности и до мест на галерке, никто из зрителей не уйдет обиженным.
Мне не привыкать к вниманию, но раньше после нескольких секунд тишины следовал взрыв аплодисментов. А я позволяла себе улыбку подрагивающими от волнения губами.
Я мечтала о бенефисе на сцене, но не таком. Но другого уже не будет.
Отец останавливается, тяжело дыша. В таком состоянии он, пожалуй, может сделать все, о чем грозился.