– Он мертв.

От неожиданности Чарли Гаррисон растерялся:

– О, прошу прощения. Я….

– Это давняя утрата, – остановила она его. – Одиннадцать лет назад, когда я училась в старших классах, Тони был убит террористами, африканскими экстремистами. Какое-то время мать была безутешна, но постепенно горе уступило место…, болезненной злобе. Ее действительно злило, что Тони позволил себя убить, как если б он, вроде нашего отца, просто сбежал из дома. Она заставила меня почувствовать, что я должна выполнить то, в чем ее ожидания не оправдали ни папа, ни Тони. Мне тогда было так горько, я была так растерянна и чувствовала себя настолько виноватой, что…, я сказала ей, что хочу стать монахиней, и Эвелин…, моя мать ухватилась за эту идею. Закончив школу, по ее настоянию я ушла в монастырь…, и это было катастрофой….

С тех пор минуло много лет, но она отчетливо помнила свое ощущение, когда впервые надела рясу послушницы, неожиданно тяжелую, сурового черного полотна; помнила, как, не привыкшая к такой широкой одежде, постоянно цеплялась длинным подолом за дверные ручки, мебель и за все, что попадалось на пути. Несмотря на все старания забыть, все это жило в ней – каждый день, проведенный в безотрадной и аскетичной атмосфере монастырского заточения, когда она вынуждена была носить строгую монашескую униформу и жить в тесной каменной келье, коротая ночи на примитивной койке. Потерянные Годы так походили на удручающую жизнь в викторианском доме в Помоне, что так же, как и при воспоминании о своем детстве, при одной мысли о монастырских днях у нее теснило грудь и становилось трудно дышать.

– Вы были монахиней? – переспросил Гаррисон, не в силах скрыть удивления.

– Монахиней, – сказала Кристина.

Чарли попробовал представить эту полную жизни, чувственную женщину в монашеском облачении, но не смог, у него не хватило воображения.

По крайней мере, теперь ему было понятно, откуда в ней эта удивительная сдержанность. Два года обители, два года, наполненные ежедневным созерцанием и молитвой, два года вне суетной мирской жизни не могли не оказать своего влияния.

Но это все равно не объясняло, почему он сразу ощутил огромное влечение к ней и почему в ее обществе чувствовал себя неотесанным подростком. Это оставалось тайной для него, хотя и волнующей, но тайной.

Она продолжала:

– Я держалась два года, пытаясь убедить себя, что монашество – мое призвание. Но все было напрасно. Когда я оставила обитель, Эвелин была совершенно раздавлена.

Семья не оправдала ее ожиданий. А через пару лет, когда Эвелин узнала, что я беременна, она пришла в ужас. Ее единственная дочь, которая должна была стать монахиней, оказалась распущенной женщиной, избравшей участь матери-одиночки. Она не давала мне ни на минуту забыть о моем грехе, она клеймила меня позором.

Кристина опустила голову и замолчала, переводя дух.

Чарли ждал. Он умел ждать не хуже, чем слушать.

Наконец она сказала:

– К тому времени я была потеряна для церкви. Я в значительной степени утратила свою веру…, а может быть, меня отвратили от нее. Я больше не ходила к мессе. И все же я оставалась католичкой, по крайней мере настолько, чтобы мысль об аборте внушала мне отвращение. Я сохранила Джоя и никогда не жалела об этом.

– Ваша мать так и не переменила своего отношения к вам?

– Нет. Мы говорим друг с другом, но между нами настоящая пропасть. А Джоя она просто знать не желает.

– Жаль.