Я присел на свободный стул у самой двери — на него никто не садился, ибо дверь постоянно открывалась и с улицы тянуло холодом, — огляделся и грустно вздохнул.
На стульях, расставленных вдоль стен, сидели пассажиры с чемоданами, сетками и кошелками. Пол был зашарканный, кое-где валялись растоптанные окурки, а на стенке, на прибитой табличке, надпись угрожала: «Не сорить! Штраф 5 рублей!» В другом месте точно такая же угрожающая табличка: «Не курить! Штраф 10 рублей!» Да, решительная мера борьбы с курением… Но рядом со мной дымил самокруткой мужчина в полушубке, облокотясь на колени и угрюмо глядя в пол; время от времени он сплевывал себе под ноги и растирал плевки подшитым несокрушимым валенком.
Понаблюдав за этим несознательным мужичком, я брезгливо поморщился.
В зале слышался приглушенный говор, детский плач; входили и выходили, надоедливо бухая дверью; у длинноволосого парня, небрежно развалившегося на кресле, со скрежетом и визгом подвывал включенный магнитофон. У толстой бабы в ватном пальто, что сидела у противоположной стены, похрюкивал и повизгивал поросенок в мешке; она шлепала легонько это шевелящееся существо и бормотала: «Стихни ты, оглашенный, дурик малой…» Поросенок вдруг затих — из-под мешка побежала тоненькая струйка…
— Ишь, как он подпустил… — прокомментировал мужчина в полушубке и усмехнулся. — Дурья башка бабья, заморила бедное поросё… Саму бы ея в мешок этот зажучить. Га!
Преодолев неприятное чувство к этому заядлому курильщику, я все же спросил повежливее:
— А что, папаша, долго эти бабки и молодки ждут автобусов тут?
— Кто как… Смотря кому куды надобно ихать…
— А вы куда едете?
— Я-то? А я в Долгополье. Может, слыхал совхоз такой?
Я сразу припомнил, что Люба однажды упоминала о каком-то большом совхозе, от которого до Выселок не более девяти километров.
— Слыхал, батя, как же… Это не в той ли стороне и деревня Выселки?
— Они самые, — сказал мужчина и так рьяно затянулся цигаркой, что до моего слуха донеслось слабоватое потрескивание горящего злейшего самосада. — От Долгополья до Выселок девять верст считается. Там мой деверь проживает… Однак туды ходит грузтакси только и то пару раз за весь светлый день. Опоздал ты маненько, солдатик. И я вот, старый хрен, припоздал на утрешний рельс…
Я улыбнулся этому непривычному говорку и поглядел на часы: было уже десять утра.
— Скажите, папаша, а как же вы будете добираться? Или дождетесь второго рейса?
— До другого рельса вряд ли высижу… Может, подвезет… Машины иным разом тут совхозные проезжают трактом. Покурю вот в тепле и подамся караулить… А ты, солдат, не зевай: поштовая здеся за углом стоит, да шоферюга-обдирала по трешнице с рыла грабастает. А игде я возьму такую деньгу? На дороге ж она не валяется…
— Спасибо, батя! — обрадованно гаркнул я, хватаясь за свой чемоданчик.
Опрометью выскочил я на улицу и едва не сшиб с ног старушку с посошком в руке. Взрывая сапогами свежевыпавший, хорошо пахнущий молодой снег, я ринулся за угол здания и увидел почтовый «газик», крытый брезентом. Я подбежал к машине. За ветровым стеклом — двое: за рулем — мужчина, а рядом, на сиденье, царственно восседала пышная женщина в белом пуховом платке. Мотор уже работал на малых оборотах, попыхивая из выхлопной трубы синеватым вонючим дымком.
— Послушай, товарищ! — Я постучал по кабине. — Подбросишь?
Дверка медленно открылась, и я увидел рябое лицо мужчины, заросшее по образу и подобию пещерного человека; глаза его, жуликоватые и масленые, как у кота, который нализался валерьянки, сразу просверлили меня насквозь.