Верите ли, Марья Ивановна, я стал свидетелем чуда, свершившегося на моих глазах. Монахи, приближаясь к своему духовному владыке, видимо, от сильного нервного возбуждения, рождаемого страхом или боязнью, мгновенно трезвели. Я за чудеса, — с улыбкой поглядывая через пенсне на окружающих, закончил Амфитеатров.

Вернувшись в 1916 году из-за границы и поселившись в Петрограде, Амфитеатров начал звонить по телефону и соблазнять Гиляровского большими гонорарами в газету «Русская воля», где он предлагал ему взять на себя московский отдел. Но все было безрезультатно.

— Что-то не тем маслом попахивают блюда этой газеты, — бросал иногда реплики дядя Гиляй, окончив телефонный разговор.

В феврале 1917 года Амфитеатров опять заехал в Столешники по пути в ссылку на север за какие-то не понравившиеся тогдашнему премьер-министру Штюрмеру строки.

— Еду ненадолго. Очень скоро вернусь, — сказал Амфитеатров, прощаясь в передней. — Дела романовской России на исходе. Даже гуся вам не успею прислать, — добавил он, вспомнив, как присылал гуся из Вологды во время своей первой высылки, в 1904 году. — Не потому, что на севере теперь гусей не найти, а просто времени на это не хватит.

А за несколько минут до этого, допивая чай в столовой, Амфитеатров говорил:

— Вернусь с севера и, знаешь, чем займусь, Гиляй? Опишу свое литературное скитальчество, начиная с наших с тобой юношеских блужданий по московским журнальчикам. Покажу это на широком литературном полотне. В центре поставлю Антона Павловича и подробно расскажу, что он для нас, тогдашней молодежи, значил. О нем я писал наскоками, от случая к случаю, а сейчас хочется сделать его настоящий литературный портрет.

Тебе тоже, Гиляй, этим надо заняться. Очень немного уже остается чеховских друзей, которые начинали вместе с ним по московским журнальчикам. А ведь это была интересная пора! В «Будильнике», «Осколках», «Зрителе», «Свете и тенях» развертывали свои дарования многие из тех, кто втайне мечтал попасть в классики.

Мы, Гиляй, как очевидцы, многое можем вспомнить и рассказать. Мы с тобой непосредственные участники многих московских и петербургских газет. А ведь у нас не написано еще настоящей истории газетного дела. Многие из наших газетных деятелей давно заслужили, чтобы о них подробней рассказать.

— Я думаю, что это нужно, Александр Валентинович, — заметил Гиляровский. — Пора вспомнить кое о ком из газетчиков — ведь много среди них талантливых, одаренных людей. Умрут, не успев рассказать о себе, и баста. У нас лишь хватает времени на то, чтобы короткий некролог об ушедших написать. А разве в нем многое скажешь…

Ты, — продолжал Гиляровский, обращаясь к Амфитеатрову, — отдельными черточками зарисовал кое-кого в «Восьмидесятниках» и «Девятидесятниках», но на этом ограничиваться нельзя. Этого, друг, мало. Они заслуживают большего.

Знаешь, что мне Влас Михайлович сказал, когда я принес ему однажды строк триста об одном скоропостижно скончавшемся актере? — спросил Гиляровский. — «Гиляй, — сказал он, — тебе начинает изменять чутье и такт журналиста. У нас на Тверской места для покойников дороже, чем в Новодевичьем и Донском монастырях. Сохрани эти строки до того времени, когда мемуары писать начнешь». Сократил, что поделаешь!

— Вот почему, возвратясь в Питер, я и хочу заняться днями моей литературной юности.

— Вряд ли выйдет что, Александр Валентинович. Попадешь опять в кипучую переделку, где не до прошлого будет.

— Нет, самый раз будет оглянуться назад. Начнется новая жизнь!

— Воспоминания, — медленно проговорил Гиляровский. — А ведь, пожалуй, друг мой, это и не только воспоминания, не только вчерашний день, а рассказы о том, что в какой-то мере живет и развивается в наши дни. Разве кто-нибудь, кроме тебя, может лучше и подробнее рассказать о «России», как она начинала, как делала первые шаги? Ведь «Россия» не рядовое явление! Разве подробнее тебя может кто-нибудь рассказать о том, как крепло и развивалось газетное дело в нашей стране, об отдельных видных сотрудниках? В газетах и до нас были не одни воробушки! Иногда и орлы парили над страницами.

— Вроде тебя, Гиляй!

— Какой я орел! Я только страстно люблю Москву. Готов всем пожертвовать для нее.

— Да ведь Москва — сердце России, Гиляй! Ты через нее жизнь всего народа освещаешь.

— Конечно, сердце, да и не только сердце, — вставил дядя Гиляй. — А для газеты это только каждодневная информация.