— Надо, Марья Ивановна, — говорила Е. Я. Суркова жене Гиляровского, — чтобы чеховские вещи всегда у нас в порядке были.

— Коли бес завел порядок, так уж будет беспорядок, — шутя отзывался на эти слова Владимир Алексеевич.

— Чеховская ведь вещь, Владимир Алексеевич! А через вещи человек всегда живее вспоминается, — замечала Суркова, смахивая пыль с подставки. — Может, он больше не вещь, а порядок во всем любил… У тебя, Надюша, как и у отца, такой любви к порядку и вещам и в помине нет, — добавляла она, обращаясь к своей воспитаннице Надюше. — Придешь, все разбросаешь, и найти порой невозможно! Лучше бы тебе, как отцу, кочерги узлом завязывать.

— Видишь, завязанная отцом кочерга на видном месте в передней, — отвечала Надюша, указывая на кочергу, висевшую на крышке отдушины голландской печи.

— Кочергу эту по совету Антона Павловича повесили, — не унималась Екатерина Яковлевна. — Для того, чтобы всякий, кто в квартиру приходит, знал, какой силищей обладает наш хозяин.

Антон Павлович знал, что говорил, — помолчав, авторитетно добавляла Суркова.

— Порядок порядком, но главное — знать надо, где что лежит. Папа отлично знает, где и что у него на рабочем столе положено, поэтому он и не позволяет к своему столу прикасаться!

— Ты от отца талант его перейми, а не то, как он у себя на столе беспорядок устраивает! — Екатерина Яковлевна сокрушенно вздыхала.

— Талант, няня, от природы переходит, его, как вещь, брать от других нельзя, — говорила Надежда Владимировна.

Десятки вещей и предметов в Столешниках напоминают об Антоне Павловиче Чехове. Дядю Гиляя с Чеховым связывали давние дружеские отношения, начавшиеся еще в первые дни их литературной работы и продолжавшиеся до отъезда смертельно больного писателя в Германию, где он и скончался.

С 80-х годов Антон Павлович Чехов — для дяди Гиляя просто Антон — бывал в Столешниках запросто, лечил всю семью. С особой заботливостью и вниманием следил он за здоровьем дочери писателя Надюши. Часто, приходя в Столешники, Антон Павлович решал со своим юным другом задачи по арифметике, объяснял ей синтаксические ошибки и неправильности в диктанте, спрашивал по географии.

Чеховым был «пропитан» воздух в Столешниках. Мысли, выражения, крылатые словечки писателя неизменно вспоминались коренными столешниковцами, о чеховских привычках и привязанностях постоянно напоминали вещи, бережно сохраняемые у Гиляровских.

Среди тех, кто приходил в Столешники, не было, кажется, ни одного, кто при воспоминании о Чехове не становился бы более мягким, сосредоточенным. Разговоры о нем всегда были очень задушевны.

— Антон Павлович умел, как никто, замечательно все очеловечивать, приближать, делать родным, понятным. Он умел разъяснять человеческие поступки и движения души, независимо от того, кому они принадлежали — хорошему человеку или плохому, умному или глупому, — заметил как-то Владимир Алексеевич.

Кроме кочерги, завязанной Гиляровским узлом в припадке удали, в передней около толстовского дивана стояла вторая печная кочерга, но уже развязанная в пылу негодования хозяином, которого упрекали в том, что он напрасно портит хозяйственные вещи. Эта кочерга долго оставалась в передней, и редко кто знал об ее «истории».

Очень немногие из гостей дома знали и о том, что около печки когда-то стоял завернутый в холст этюд И. И. Левитана, принесенный художником в подарок Надюше.

— Ты с ума сошел, — сказал Левитану Гиляровский, услыхав, что он дарит дочери этюд. — За него тебе Павел Михайлович Третьяков пятьдесят рублей заплатить может. Заверни и вези в Замоскворечье к Третьякову!..