Вот я уже еду из Котласа в неведомую мне Сусловку. Поздний вечер, за окном пригородного вагона не просто темно, а как будто окно чёрной бумагой заклеено. Станции, как известно, не объявляют, где и когда выходить — решительно невозможно понять. Я спросил у сидящего рядом тщедушного мужичка, когда Сусловка будет. Он сказал, что сам туда едет, вместе нам, стало быть выходить. Потом он начал меня расспрашивать, кто я такой и куда добираюсь. Статус студента-практиканта вызвал у него отношение самое почтительное. Он стал рассказывать мне о Северном, о школе, о местном житье-бытье, а потом говорит: «Зачем вам сегодня в Северный идти, лучше у меня переночуем, а утром вместе до вашей школы по узкоколейке доберёмся. Я электрик, мне завтра как раз туда надо». Я долго отказывался и отшучивался: «Семь вёрст — не крюк для бешенной собаки. Дойду и сегодня пешком». Но он уговорил меня, и я до сих пор ему за это благодарен. Трудно сказать, чем закончились бы эти 7 вёрст по морозу, в непроглядной темноте, по чудовищной и совершенно незнакомой дороге. Наши русские дороги многих вогнали бы в гроб, если бы не замечательные русские попутчики. В жизни всё уравновешено.
Его жена встретила нас настолько любезно, как будто муж не чужого человека в дом привёл, а отыскал наконец давно потерянного брата. Меня прекрасно накормили, а когда стали укладываться, хозяин сказал: «Места у нас маловато, вы на кровати ложитесь, а мы с женой — на полу». Это, по моим меркам, превзошло все мыслимые представления о гостеприимстве. От кровати я решительно отказался, и непродолжительная битва за место на полу увенчалась моей победой.
А поутру мы с ним вместе добрались до Северного, и он с рук на руки передал меня директору школы.
Продлёнка
Северный — большой леспромхозовский посёлок, примерно такой же, как Исаково, а может ещё и побольше. В школе мне дали в придачу к 2–3 ежедневным урокам русского языка и литературы ещё и продлённую группу. И вот эта-то самая продлёнка совершенно отравила мою жизнь в Северном. Школа была деревянная, одноэтажная, но не сказать, что очень маленькая — врезались в память длинные коридоры. И вся эта школа тёмными непроглядными вечерами целиком оставалась на меня одного. Больше никого из взрослых не было во всём здании. Конечно, справиться с ребятками 4–6 классов было не так уж сложно, хотя и в этом опыта не хватало. Массовик-затейник из меня был неважный, дети, может быть, иногда скучали, хотя помнится, временами я их очень увлекал своими рассказами о том, о сём.
Но самым тяжёлым обстоятельством были восьмиклассники, вовсе не обязанные ходить на продлёнку, однако, всё равно сползавшиеся вечером в школу, чтобы повалять дурака. Они устраивали дикий крик и беготню по коридорам и спокойно вели себя только там, где я находился, а находиться я мог только в одном месте. Вся остальная школа превращалась таким образом в территорию беспредела. Хотелось плакать навзрыд от ощущения полного своего бессилия.
Один раз я сорвался. Схватил в коридоре за грудки самого наглого восьмиклассника, позабывшего уже всякие приличия, грубо прижал к стенке его тщедушное тельце и процедил сквозь зубы: «Если ещё раз — я тебя пришибу». Он ответил очень спокойно, с наглой ухмылкой: «А ты знаешь, что потом с тобой будет?». Мальчишка «на ты» угрожал учителю. Причём, я хорошо понимал, что это отнюдь не пустая угроза. Его старшие друзья могли в два счёта отметелить меня на тёмной улице. Но после этой угрозы гнев сразу схлынул — разговор приобрёл хотя и хамский, но вполне конструктивный характер. Я ему тогда говорю: «Прекрасно знаю, что со мной потом будет. Но это будет потом. А тебя я пришибу сейчас». Этот сюжетный поворот, кажется, произвёл на него впечатление, нагловатая улыбочка исчезла.
И всё-таки я не чувствовал себя победителем. Я потерял лицо. Учитель, которого вывели из себя, становится смешным. Он расписывается в собственной слабости. Не удивительно, что, когда я пошёл домой, сзади из темноты раздался смех, и в спину мне подряд полетели два снежка. Дескать «попробуй догони». К горлу подступил комок, я даже не обернулся.
Самым страшным на продлёнке было то, что эта шпана постоянно вырубала электрический рубильник. Вся школа погружалась в кромешную тьму, поднимался невообразимый визг. Чиркая спички, я медленно шёл к рубильнику, а это было далеко от класса, где мы сидели. Можно представить, сколько подолов было задрано в темноте, пока свет снова загорался. Знаю я этих акселератов. Ощущение своей полной неспособности защитить нормальных детей было чудовищным. Днём пришлось сказать классной даме восьмиклассников: «Можно сделать так, чтобы ваши на продлёнке не появлялись?». Она ответила: «Можно», но только ничего не смогла или не захотела сделать. Шпана так и продолжала скапливаться в школе каждый вечер. Я понял, что жаловаться бесполезно.
Когда свет погас о очередной раз, я подошёл к рубильнику и увидел, что он сломан. Эти коротышки не могли дотянуться до рубильника и вырубали его палкой от швабры, да и ткнули, видимо, посильнее. Одна девочка предложила сбегать за электриком, я её отправил, а всех остальных отпустил домой.
Пришёл электрик, свет загорелся. Сидя в опустевшей школе, я пил чай в учительской. Его там прямо в электрическом чайнике заваривали с какими-то травами, а дома у меня такой роскоши не было. Неожиданно в учительскую зашёл тот самый восьмиклассник, с которым я однажды очень жёстко столкнулся. Он вежливо поинтересовался, что я намерен предпринять после всего произошедшего.
— Докладную напишу, — с равнодушным безразличием сказал я.
— Не делайте этого, — в его голосе появилась мольба.
— Могу и не делать, если ты мне приведёшь того, кто рубильник сломал, а мы с ним сами разберёмся.
— Это я сделал, — он виновато опустил глаза. — А у меня уже два привода в милицию. Если ещё что-то — могут в колонию отправить.
Вот ведь, думаю, шпанёнок. На жалость бьёт. И пожалеть его должен именно тот, над кем он уже которую неделю издевается.
— Хорошо, — говорю, — я не буду тебя закладывать. Но ты мне должен пообещать, что пока я здесь работаю, свет на продлёнке ни разу не потухнет.
— Я этого больше делать не буду, но вдруг кто-нибудь другой, как я поручусь?
— А меня не колышет, ты или другой. Докладную-то я на тебя напишу. Так что хоть дежурь у рубильника. Это теперь твои проблемы.
На том мы с ним и порешили. Свет больше ни разу не погас. Собственно, это было очень далеко от приёмов классической педагогики и скорее походило на практику зоны, когда припомощи шантажа используют авторитетовдля наведения порядка. Я действовал, исходя из реальности, а реальность требует и даже вынуждает использовать те методы, которые наиболее эффективны. Вот только не сам ли я эту реальность и создавал?