Что это было? Что происходило со мной в эти 6–7 лет почти непрерывного кошмара, который, кажется, появился ниоткуда и исчез в никуда? 20 лет назад я ещё не мог бы ответить на этот вопрос, да, пожалуй, что и 10 лет назад не был к этому готов, а сейчас для меня это ясно, как Божий день. Теперь у меня есть ключ к пониманию того, что со мной тогда происходило.

Это просто. Искреннее стремление к истине плюс слишком чувствительная натура минус религиозная вера. Это почти классический «русский мальчик». Едва только ребёнок начинает становиться мужчиной, как у него возникают вопросы, на которые ни у кого нет ответов, и вскоре этому ребёнку уже нечем дышать. Он не находит в жизни ничего твёрдого, на что могла бы опереться его душа. Это феномен религиозного сознания без Бога. Это реально страшно.

Даже сейчас, спустя 30 лет, когда я перелистывал свои многотомные дневники и выписывал из них фрагменты, душа болела. Я уже забыл, что там было, в этих дневниках, я думал, что там слишком много книжного, подражательного, что все эти «страдания юного Вертера» во многом искусственные, выдуманные. Оказалось, что нет. Здесь всё настоящее. Почти никакого позирования, никакого желания понравиться самому себе. И что самое удивительное — практически ни одной чужой мысли, никакого подражательства. Это даже странно для мальчика, который много читал. Конечно, книги оказывали на меня большое влиение, но власти надо мной они не имели. Даже когда я отталкивался от чужих мыслей, я развивал их по-своему, исходя из того, что было внутри меня. Я сам удивлён, но в моём дневнике вовсе нет никакого «подражания разочарованным героям», которое иногда бывает свойственно юношам.

Сегодня я готов предъявить счёт мировой классике, которой я тогда зачитывался, вовсе не за то, как великие писатели на меня повлияли, а скорее за то, что они не повлияли на меня никак. Они не имели никакой внутренней силы, чтобы повлиять на подрастающее поколение. Они сами ничего не понимали в этой жизни и ничего не могли объяснить.

Сначала я был влюблён в Лермонтова ну и, конечно же, в Байрона. Это два очень несчастных человека с покалеченной психикой. Они вообще ничего не утверждали, в их книгах нет совершенно никакой правды, разве лишь утверждение: «но правды нет и выше». А что есть? А ничего у них нет. Их можно было любить, как родственные души, но они никуда не звали.

Потом я был влюблён в Александра Блока. Вот уж у кого была каша в голове. Гениальный поэт, кто бы спорил, но вообще ничего не понимающий в жизни. Безверие — обычное состояние нашей интеллигенции, а Блок был её зеркалом. Он пытался вырабатывать какие-то свои модели мировосприятия, но у него не здорово получалось. Ему нечего было предложить по большому счёту. Ещё одна родственная душа, общение с которой ничего не могло дать.

Потом я любил Достоевского. У него было что взять, но не под тем соусом это было приготовлено. Его герои — больные на всю голову. Миры Достоевского ужасны, как ужасен мир моего дневника. Соответственно, читая Достоевского, я оставался при своём. Достоевский может быть мне полезен сейчас, когда я уже в состоянии отделить мух от котлет, тогда же он был для меня сплошным «мухоедством» по меткому замечанию капитана Лебядкина. Куда звал самый христианский из всех героев Достоевского, князь Мышкин? В дурдом? Ну вот мы так это и понимали.

А что мог предложить мне Герман Гессе, которым я увлекался? Ничего. Помню даже преподаватель в частной беседе сказал мне: «У Гессе нет позитивной программы». Он только забыл сказать, у кого она есть. Мы, конечно, и сами знали, что позитивная программа есть у Чернышевского и Горького, но они звали туда, где мы уже были и не обрели ничего хорошего. А другие? Ни Стендаль и Мопассан, ни Толстой и Тургенев ничего не могли объяснить, ничего не могли предложить.

Я только сейчас понял, насколько духовно убога почти вся мировая классика. XIXвек — век рационализма и безверия, и гениальные писатели гениально воплощали в образах собственную духовную пустоту. А мы до сих пор хотим отвратить молодёжь от «чтива» и приучить к классике, хотя «чтиво» им просто ничего не даст, а классика отравит ядом. Среди гениальных писателей нет ни одного, который мог бы претендовать на роль учителя жизни.

Лев Толстой пытался выбраться на твёрдый берег, но, обезумев от гордыни, сорвался в пропасть, куда и доныне приглашает прилежных школьников. Михаил Булгаков — великий художник, но «Мастер и Маргарита» — пучина отчаяния, в которую он, конечно, не приглашает, но ведь он не приглашает вообще никуда.

А куда приглашал любимый мною Джек Лондон? Утопиться, как Мартин Иден? Замечательно. Ещё он приглашал «в страну морозов и мужчин». Это его приглашение я как раз принял и не без пользы для себя, но этого было мало. Недавно перечитывал Джека. Большой художник и человек с хорошей душой, но какой он не глубокий и не умный.

А ведь коммунисты были ребятами, настроенными на позитив. Как же они могли благословить преподавание в школе и массовое издание литературы, начисто лишённой позитива? Тут у них была своя мысль: «Посмотрите, как лучшие люди до революции мучились, какая у них была пустота в душе, а у нас, советских людей, теперь есть своя правда». Эта вполне понятная мысль в эпоху Брежнева ударила по коммунистам рикошетом. Тогда над официальной идеологией все смеялись, в советские идеалы уже никто не верил. И когда мы в школе изучали образы «лишних людей», никто уже не думал: «Как хорошо, что нам не приходится так мучиться». У меня, например, было устойчивое ощущение: «А ведь и я мучаюсь точно так же». Безверие классики вошло в резонанс с безверием эпохи Брежнева, которую позднее справедливо назвали застоем. Об этом писал Высоцкий: «Мы тоже дети страшных лет России, безвременье вливало водку в нас». И мой дневник — это заметки лишнего человека эпохи застоя.

Дело ведь не только в книгах. За весь тот период своей жизни я ни разу не встретил ни одного человека с твёрдыми убеждениями. Я не знал ни одного убеждённого коммуниста, кроме пары уж совсем неумных людей. Из верующих я знал только безграмотных бабушек. Либеральных диссидентов я не встречал вообще никаких. Не в столице жил. Если бы мне тогда встретить хоть одного хорошо образованного, грамотного человека с твёрдыми православными убеждениями… Но я даже не догадывался, что такие люди могут существовать.

А какие книги были бы мне тогда полезны из тех, которые уже были написаны? «Диалоги» Валентина Свенцицкого вполне могли бы перевернуть всю мою жизнь и поставить её на твёрдые рельсы. Да если бы к «Диалогам» ещё «Лето Господне» Шмелёва — большого русского художника. И Честертон был бы весьма кстати, и Мориак пошёл бы на пользу. Нилус и Поселянин — вообще не литература, но эта «нелитература» вместо ядовитых шедевров, стала бы тогда для моей души живой водой. Всего полдюжины книг, и родился бы новый жизнеспособный человек. Но эти книги шли тогда по разряду антисоветской литературы. Так будьте же вы прокляты, коммунисты брежневской поры, сами уже не верившие в собственные идеалы, но бдительно следившие за тем, чтобы никаких иных идеалов никто не смел проповедовать.

Не надо и говорить, что теперь я не согласен почти ни с одной мыслью из тех, что выражены в моём дневнике. И всё-таки я с уважением отношусь к тем своим мыслям. Я и сейчас считаю, что если исключить из человеческого бытия Бога, то ни к каким иным идеям, по здравому рассуждению, и невозможно было придти. И какая искренняя там тоска по вере…

Да мне бы тогда хоть пару слов правды хоть от кого-нибудь, и мир вспыхнул бы перед глазами праздником удивительных красок. Но мы прожили так, как прожили, и правда пришла в нашу жизнь тогда, когда пришла. Слава Богу за всё.