— Разве его можно не полюбить? — растрогалась Липа. — Позволь, я сама представлю Полю нашим гостям. Кроме тебя, милочка, это единственное, что их может здесь прельстить.
Татьяна тоскливо смотрела, как осыпается штукатурка со стен, содрогающихся от ударов перфоратора.
— Какой безумец согласится это купить?
— Если мы согласимся продать…
Из комнаты Аркадия Аполлинариевича несся торжествующий и жизнеутверждающий голос хозяина:
— А вот этот этюдик я написал, будучи в тоске и печали. Заметьте, как ненавязчиво мое состояние подчеркивает колористика? А сфумато, какое сфумато! Лео бы мной гордился. Я имею в виду Лео да Винчи, а не Ди Каприо. Ха-ха-ха.
Татьяна зашла в комнату соседа, знакомую до мелочей. Черный буфет с богемским хрусталем, где каждый стакан и бокал или тарелка (Кузнецовский фарфор, между прочим!) присутствовали в единственном экземпляре. На подрамник натянули свежий холст, рядом стоял высокий трехногий табурет, на котором был накрыт завтрак художника: мексиканское керамическое блюдо с тремя желтыми увядшими лепестками сыра, серебряный подстаканник с высоким стаканом, кружок лимона, недоеденная булочка. На стене висел голубой шелковый китайский ковер старинной нанкинской работы, красоты исключительной; правда, ее не пощадили ни время, ни моль. Эмалевая миниатюра на этажерке, уставленной толстыми книжками нот. Шкаф, ломящийся от книг, которые были засунуты туда в количестве, вдвое превосходящем расчетные размеры. Жалкие остатки былой роскоши. В центре комнаты — круглый стол, накрытый плюшевой зеленой скатертью. По стенам — картины. Пальма в кадке в самом углу, у большого окна, распахнутого по случаю внезапного потепления. В окно пропущена веревка, к концу которой привязаны ножницы. Ножницы лежали в жестяной кастрюльке. Веревка уходила в неизвестность.
По потолку топали так, что раскачивалась тяжелая люстра.
На кожаном кабинетном диване сидели совершенно ошарашенные Андрей и Михаил.
Аркадий Аполлинариевич как раз приступил к повествованию о своей сто пятнадцатой любви, проистекшей в далекой-далекой молодости, и они не слишком понимали, удастся им сохранить рассудок или даже не стоит сопротивляться.
Хозяин был высок, в домашней стеганой курточке и штанах со штрипками по моде девятнадцатого века. Художник из него, откровенно говоря, получился отвратительный, но импозантен он был и образован до жути.
Андрей, несмотря на абсурдность происходящего, слушал его не без любопытства. Михаилу давно стало дурно.
Когда появилась Татьяна с чашками и енотом, Андрей подскочил с места и уставился на нее, как на привидение любимой тетушки.
Она стояла перед ним, и в ее глазах все так же плескалось безбрежное море. В его неизведанных глубинах наверняка утонуло множество кораблей, но юношу это не столько пугало, сколько манило. Он понимал и то, что она старше: его ровесницы не смотрели так, не могло у них быть такого взгляда — спокойного, уверенного, чуть ироничного. И не могло быть такой улыбки.
— Вы! — невпопад сказал он. — А я…
— А я так хотела еще раз вас увидеть, — спокойно ответила Тото.
У Михаила чуть глаза на лоб не выкатились.
Аркадий Аполлинариевич чувствовал себя в этой ситуации как рыба в воде. Он очень любил молодежь, и ему нравилось, когда юные существа испытывали друг к другу симпатию. Это укрепляло его в вере, что у детей все сложится лучше, чем у него, и что так, собственно, и должно быть: он прожил трудную и странную жизнь, но зато его любимая деточка, его Тото однажды будет счастлива. И что еще ему, старику, нужно? Главное, он видит, как смотрит на нее этот милый молодой человек, так хорошо разбирающийся в искусстве.
— Вы уже знакомы, — улыбнулся он. — Какая приятная неожиданность!
— Мы не знакомы, — признался Андрей. — Но неожиданность гораздо более приятная, чем вы даже можете себе вообразить. Разрешите представиться: Андрей Трояновский. Вот моя визитка, прошу. — И он добыл бежевый твердый прямоугольничек из тонкой серебряной визитницы.