Так началась моя новая жизнь в качестве «дочери врага народа».
Наутро — в школу: 7 ноября, все должны были идти на демонстрацию. Как я доплелась до школы, не помню. Горе было где-то глубже. Я оглядывалась вокруг и ничего не понимала: звучит музыка, идут люди с веселыми лицами. Я не боялась встретиться глазами со своими друзьями, с дорогой нашей классной руководительницей Верой Акимовной. Я чувствовала, что среди них я не буду «дочерью врага народа», останусь прежней, они меня не отвергнут. Откуда родилась такая уверенность? Не знаю. Но знаю, что действительно меня не отвергли — и Вера Акимовна в первую очередь, — а как могли утешили и приласкали. Только тут мне впервые за всю ночь захотелось плакать, но мое латышское нутро и на сей раз не позволило мне выплеснуть мои страдания наружу.
Начался новый этап моей жизни. Женечке я заявила, что не имею больше права с ним встречаться, ибо это может повредить и его отцу, и дому Булгаковых. Женя был в отчаянии от моего решения, но я твердо настаивала на своем. Он твердил, что ни за что не бросит меня в беде. Я настаивала, что без согласия Евгения Александровича и Елены Сергеевны не буду с ним больше встречаться вне школы.
Через пару недель Женя сказал, что меня хочет видеть Евгений Александрович. Мы вместе пошли в Ржевский. С глубочайшей признательностью вспоминаю наш разговор. Он нашел верные, умные слова, убедил меня, что я ни в чем не виновата и должна гордо держать голову. Сказал, что ни при каких условиях не закроет передо мной дверь. Его слова вернули мне душевное равновесие.
У Булгаковых я почти не бывала, но не по причине отчужденности, Я знала, что Михаилу Афанасьевичу становилось все хуже. Вечерами Женечка часто оставался ночевать у матери. Кроме того, на меня навалились и материальные заботы: надо было на что-то жить, а работу, да еще переводческую, кто будет давать «дочери врага народа»? Кое-что из вещей начала менять на продукты, но понимала, что это все не надолго. Надо искать заработок!
Как это нередко бывает, проблему мою помог разрешить один едва знакомый человек. Он предложил мне стать «негром» — он будет поставлять переводы, я их буду делать, а он под своим именем сдавать. Я буду получать оговоренный процент за сделанные мною переводы. Меня это вполне устраивало, ибо избавляло от каждодневных поисков средств существования. Работать я могла и дома, и у Жени, а иногда у Булгаковых.
Я все пристальнее приглядывалась к Елене Сергеевне. Очень многое в ней мне нравилось, очень многому хотелось подражать. Особенно меня покоряло ее умение держаться с самыми разными людьми, ее неизменная «светскость», хотя иногда мне казалось, что она играет какую-то заданную роль. Она ни разу не пыталась разговаривать со мной «по душам». Радостно принимала наши теплые отношения с Женечкой, хотя порой мне казалось, что она меня к Женечке ревнует — ведь я отнимаю пусть крохотную, но долю Женичкиного обожания, а она привыкла властвовать единолично.
Елена Сергеевна прекрасно одевалась. Особенно запомнилась ее шуба из куницы, которую она, придя с улицы, небрежно скидывала на кресло. Я ни разу не видела ее в «домашнем» виде — в фартуке или тапочках. Мне даже кажется, что я никогда не видела ее на кухне. Кушанья, и весьма изысканные, вносила с кухни домработница-кухарка, а Елена Сергеевна с большим тщанием красиво расставляла все на столе. У нее все получалось празднично. Она, принимая частых и многочисленных гостей, чувствовала себя в своей стихии. Она умело руководила беседой, впитывала всеобщее восхищение и поклонение. Мне порой казалось, что я присутствую на каком-то вечном, беспечном балу. А меж тем у нее же были заботы, повседневные заботы, связанные со здоровьем Михаила Афанасьевича. Я ни разу не задумывалась и над тем, откуда имеются средства на такие частые роскошные застолья. Ничего похожего я не видела ни в своем доме крупного дипломата, ни в доме генерала Шиловского.
Изредка Елена Сергеевна приглашала меня сопровождать ее то к известнейшей в высших кругах портнихе Ламановой, то к сапожнику Барковскому. Только он шил обувь для Елены Сергеевны, только его работа удовлетворяла ее. К Барковскому мы обычно шли пешком по Гоголевскому бульвару. Его крохотная мастерская находилась в полуподвале на углу Воздвиженки. Спустившись на пару ступенек, мы оказывались в тесном помещении, изумительно пахнувшем высокосортной кожей. Барковский всегда улыбался, завидя Елену Сергеевну, шутил, называл ее «моя королева». Он собственноручно надевал ей прекрасную туфельку, отвечающую всем ее требованиям. Елена Сергеевна вытягивала красивую ногу в шелковых чулках и новых туфельках, откровенно приглашая меня и Барковского любоваться этим зрелищем. Она при этом смялась и шутила. Я чувствовала себя с ней легко и непринужденно.
Особая церемония соблюдалась и у Ламановой. Там рассматривались бог знает откуда взятые модные журналы, обсуждались достоинства той или иной модели. Затем производилась наколка материала, принесенного Еленой Сергеевной. Обсуждались достоинства и недостатки данного отреза. Пару раз наш визит совпадал с визитом еще одной известной в Москве светской красавицы — Тимоши, жены сына Максима Горького. Было очень интересно прислушиваться к щебетанию этих двух прелестных дам.
Особенно часто я сопровождала Елену Сергеевну к Вите Лазаревне Виньяр. Это была знаменитая среди светских дам косметичка. Ее квартира на Никитском бульваре напоминала хирургический кабинет. Специальное откидывающееся кресло, белоснежные крахмальные салфетки, сверкающие инструменты. Она приступала к чистке лица, как к хирургической операции, делала массаж с какими-то дивно пахнущими маслами. Вита Лазаревна снабжала Елену Сергеевну и других клиенток кремами и лосьонами собственного изготовления из спермацета и масел, получаемых невесть какими путями от своей родственницы, живущей в Америке, известной владелицы фирмы Элизабет Арден. Елена Сергеевна внушала мне, что я обязана с молодых лет следить за своим лицом, пользоваться кремами и массажем Виты Лазаревны. Казалось, она не имела ни малейшего понятия о моих финансовых возможностях.
Особым предметом гордости Елены Сергеевны были шляпы. Ведь в тридцатые годы дамы ее круга обязаны были их носить. Я уже упоминала, что однажды предложила ей обмен: я ей отдаю кофточку, которая ей нравилась, а она мне — шляпу. Он тотчас согласилась, и я стала гордо носить прекрасную шляпу, тоже сделанную для нее на заказ. У кого — не помню, к шляпнице мы с ней не ходили. Впоследствии мы несколько раз менялись предметами туалета — видно, ей нравились мои английские юбочки и кофточки. До сих пор у меня сохранились старинные пуговички с одной из ее блузок, вымененной мной на вязаный свитер.
Я все больше попадала под ее влияние, и это очень нравилось Жене, ибо он боготворил мать и был счастлив, что мы с ней так ладим. Мне же стало казаться, что я существую в какой-то раздвоенной жизни: с одной стороны — трудности, тревоги и заботы после ареста отца, хождение к окошку на Кузнецкий мост, чтобы узнать хоть что-нибудь о его судьбе, с другой — беспечность, роскошь, с которой я познакомилась в доме Булгаковых. По советским временам трехкомнатная квартира, мебель красного дерева, хрусталь, люстры, домработница, Сережина гувернантка, изысканная одежда, изысканная еда безусловно казалась роскошью.
У Шиловских все было солидно, добротно, хлебосольно. Но ничего похожего на приемы у Булгаковых. И в доме Шиловских принимали гостей. Не столь, пожалуй, часто. Раза два-три я встречалась там с Алексеем Николаевичем Толстым. Когда он бывал в гостях у своей дочери, дом сразу наполнялся его громогласным раскатистым смехом. Однажды он позвал меня на кухню помочь ему варить пунш. Он велел подавать ему посуду — эмалированные кастрюли, кружки, специи. Сам он священнодействовал у плиты, смешивая в нужных пропорциях вино и специи. Одновременно он поддразнивал меня, называя Дзидрой-Гидрой.
В доме Шиловских все было более русским, что-ли. Гости — более чинными и солидными. Мне кажется, что Евгений Александрович, как и Марьяна Алексеевна, не очень любил застолья — ведь он много работал, приходил усталым, предпочитал тишину и покой. Я глядела на Евгения Александровича и гадала — каким он был с Еленой Сергеевной? Столь же тихий и скорее сосредоточенный в себе? Или он заражался атмосферой веселья и остроумия, которые я всегда наблюдала за столом у Елены Сергеевны? Евгений Александрович был умен и красив. Он с большой нежностью и уважением относился к Марьяне Алексеевне и к дочери Машеньке. И как-то не могла я себе представить его рядом с Еленой Сергеевной и в компании, окружавшей ее. Или он был с Еленой Сергеевной другим? Женечка мне ничего не мог рассказать про период, когда его родители еще не разошлись, ведь он был тогда еще маленьким. Женя воспитывался отцом в строгости и справедливости. Он рано научился отвечать за свои поступки. Младший же брат Сережа был ярким примером воспитания Елены Сергеевны: капризный, избалованный обаятельный мальчуган.
Меж тем Михаилу Афанасьевичу становилось все хуже и хуже, и Елена Сергеевна почти не отходила от него. Женя все чаще оставался ночевать у них. Мы встречались в школе, обменивались грустными новостями. Я тоже была очень занята, кроме школы — переводы, мои обязанности «негра» надо было неукоснительности выполнять в срок.
10 марта Михаил Афанасьевич скончался. Мы с Женей были на панихиде рядом с Еленой Сергеевной. Я впервые видела смерть так близко. А обычай русских поминок мне и вовсе был неведом. Я была потрясена застольем, когда уже через несколько часов после похорон близкие покойного сидели за столом, где становилось все шумнее, все будто забыли о покойном. Лишь позднее Едена Сергеевна убедила меня в правильности такого обряда.
Вскоре школа осталась позади. Мы сдали последние экзамены и все силы направили на поступление в институты. Женя, как и намеревался, подал заявление на театроведческий факультет ГИТИСа, а я делала отчаянные попытки поступить в Институт иностранных языков. На мое счастье среди поступающих оказалась и группа таких же, как и я, знающих английский, как родной, и имеющих тот же статус «детей врагов народа». Один из мудрых руководителей факультета разрешил этой группе приступить к занятиям с условием, что мы пройдем весь курс обучения за два года. Такое условие всех нас устраивало, ибо мы были сами заинтересованы в быстрейшем получении диплома о высшем образовании. Мы все были уверены, что одолеем ускоренный курс обучения.
Осенью Женя и я приступили у учебе. Все свободное время, которого у нас было очень мало, мы проводили вместе. Женя стал настаивать, чтобы мы поженились и чтобы я переехала к нему в Ржевский. Я возражала, говорила, что мы не имеем права жениться, ибо моего заработка нам не хватит на жизнь. Кроме того, я все еще опасалась осложнить жизнь Шиловских своим статусом «дочери врага народа». Все же после многочисленных разговоров с Евгением Александровичем и с его благословения я дала согласие на брак и мы решили «расписаться», как это тогда называлось, в ближайшее время.
Брак наш был оформлен в жутчайшем ЗАГСе, где за соседним столом заплаканная женщина оформляла смерть мужа. Ни свидетелей, ни цветов, ни шампанского… Мы вышли из ЗАГСа на солнечную улицу Горького и направились к Артистическому кафе в проезде МХАТа. Мы подсчитали, что бокал вина нам будет по карману. В кафе нас застал Евгений Васильевич, муж Бокшанской. Он, как всегда, после репетиции зашел, чтобы выпить рюмочку коньяка. Узнав, что мы празднуем свадьбу, от тотчас заказал шампанское и закуску, и мы неожиданно славно отпраздновали нашу свадьбу. Вечером Евгений Александрович и Марьяна Алексеевна устроили в нашу честь праздничный ужин. Было решено, что я перееду к Жене.