К публицистике ряд ученых относится снисходительно. Некоторые члены РАН (в частности, В. Куманев, Ю. Поляков), стремясь приглушить активность историков в прессе, осуждали частные ошибки, «увлечение показом негативного», «перекосы», призывали к прекращению некоего «митингового периода», «лозунговой историографии», третировали «устную историю» (воспоминания репрессированных). В этом проявляется общее стремление приписать перестройке то, что является наследием прошлого. «Небывалая политизация истории», разумеется, возникла не без участия «воинствующего дилетантизма», фальсификации. Но они появились и укоренились еще при Сталине. Пакт 23 августа 1939 г., например, не был бы так успешно использован современными агрессивными сепаратистами, если б он был правдиво освещен в свое время. Никто в мире в связи с этим пактом не обвиняет Германию — она давно отреклась от гитлеризма. Восхваление в нынешней отечественной литературе Николая II и Столыпина — это в числе прочего и реакция на столь же несостоятельные нигилистические оценки официальных историографов. Нас призывают сменить будто бы «надоевшие крутые столы» на прямоугольные — рабочие. Оправдано ли такое противопоставление? Разве бывает наука без дискуссий? В целом РАН и по прошествии многих лет не имеет четкого представления о том, как вывести историческую науку из глубочайшего кризиса. В 1985–1997 гг. проблема не стала даже предметом широкого обсуждения. В старые времена историкам мешал диктат Старой площади. Что же в эти годы помешало ведущим (по должностям!) ученым собрать, например, второе за 30 лет всесоюзное (всероссийское) совещание историков?
Естественно, историческая публицистика далеко не безгрешна. В ней можно встретить и нечто легковесное и кое-что похуже. Есть стремление представить себя первооткрывателем того, что на самом деле было опубликовано еще в первые годы после Октября, но было погребено в спецхране. Есть целые издания, напоминающие во многом западную неофашистскую публицистику, например, Военно-исторический журнал при главном редакторе В. Филатове. Многие материалы журнала отличали крайняя идеологизированность, отход от элементарных требований науки, вытеснение языка жаргоном.
Пресса в целом как весьма влиятельная сила во многом ответственна за ту ситуацию, которая возникла не только в науке, но и популяризации знаний. Совершенно не подготовленные люди навязывают миллионам слушателей и читателей по меньшей мере спорные представления о прошлом. Среди них — бездарные певцы и «мастера разговорного жанра», непризнанные в своей среде художники, шахматисты и тяжелоатлеты, философы и юристы, строители и математики. Некоторые из них, например, А. Иванов с пафосом отстаивают свое «право» судить о прошлом, забывая, однако, что помимо «права» нужно обладать еще и знанием предмета. Ложно понятая публицистичность свойственна порой и сугубо научным изданиям. Так, очерк В. Рязанцева о гибели М. Кирпо-носа и его соратников[16] назван «Обреченный на подвиг». На самом деле, в группе бойцов и командиров РККА, возглавляемой генералом, не было «обреченных». У них был выбор и в субъективном, и в объективном смысле слова.
И тем не менее трудно предположить, что исследовательские, документальные, мемуарные публикации что-то потеряют, если они увидят свет не в книгах, а в газетах и журналах, что научный уровень статьи ученого упадет, если она будет опубликована не в сборнике, а в прессе. Публицистика «устаревает» далеко не вся и совсем не только от того, Что актуальность ее исчезает. Скорее всего это происходит из-за ее малодоступности. Спустя несколько дней, недель, месяцев, нужную вам вещь вы сможете найти лишь с очень большим трудом. Интересно, что публицистика 1987 и последующих годов, если не единственная, то главная арена, где постоянно проходила в целом плодотворная дискуссия о сталинизме, о минувшей войне, их освещении. Ученым историкам нужно не «воевать» с публицистами, а помогать им квалифицированно выполнять их работу. Созданы курсы для журналистов, специализирующихся в экономике. Не создать ли аналогичные исторические курсы?
В значительной мере выводы из монографии «Сталинизм и война» основываются на мемуарных публикациях, главным образом, новейших. В первую очередь — это воспоминания советских и германских полководцев, офицеров, солдат. Сравнительно большее место занимают теперь воспоминания советских и зарубежных политических и общественных деятелей; советских писателей и ученых. Учтены художественные произведения. Однако авторы не могут принять некоторые крайне эмоциональные оценки. По мнению Ю. Бондарева, например: «История России забросана смрадной грязью. Великая Отечественная война опоганена тыловыми трусами и зелеными юнцами из программ телевидения и еще более зелеными нигилистами из неистового «Московского комсомольца». Другие не менее страстно отвергают победу в войне на том основании, что она досталась непомерной ценой и будто бы отвечала интересам одной лишь сталинской клики. Полны гипербол работы А. Солженицына: «бездарно проведенная, даже самоистребительная, «Отечественная» (кавычки писателя), «положили на плахи или спустили под откос треть своего населения». И далее. «Не гордиться нам и советско-германской войной, на которой мы уложили за 30 миллионов, вдесятеро гуще, чем враг, и только утвердили над собой деспотию».
5
Авторы монографии исходят из того, что советская официальная историография, особенно военная, лишь на словах следовала марксистско-ленинской методологии. На самом деле она в течение десятилетий в основном руководствовалась сталинскими подходами к освещению прошлого. Ныне антимарксисты широко используют пассивность или теоретическую слабость обществоведов. Они не представляют себе, что в марксизме-ленинизме является непреходящей ценностью, что вызвано конкретными историческими условиями, а что — просто ошибочно, им неведома эволюция учения.
Большинство обществоведов знакомы с произведениями Маркса, Энгельса, Ленина и тем более других теоретиков социализма лишь по чужим пересказам. Их удивит, что многие в мире признают значение диалектического материализма, что на Западе констатируют ренессанс марксистского мышления, в первую очередь, при рассмотрении капитализма и фашизма. Искаженное представление о Марксе — Ленине возникло под влиянием того религиозного почитания, которое культивировалось сталинизмом. С этим связаны абсолютизация роли марксизма в развитии социалистической мысли, попытки обойти молчанием созданное его предшественниками. Так, Ленину искусственно приписывали классификацию войн по их политическому характеру. В действительности, выделяя войны справедливые и несправедливые, он, несомненно, опирался на труды специалистов, в первую очередь, одного из крупнейших военных теоретиков и историков, основателя российской академии Генерального штаба Г. Жомини, разработавшего такую классификацию еще в первой половине XIX в. В уста Ленина вкладывают мысль X. фон Мольтке-старшего, о том, что в современный период (вторая половина XIX в.) войны ведутся не только армиями, но и в целом народами. Естественно, Ленин нисколько не нуждался в таком возвеличивании его заслуг, тем более что Мольтке из своих обобщений делал охранительные выводы, а Ленин — революционные. Догматическое отношение к наследию классиков марксизма-ленинизма, расцветшее буйным цветом при Сталине, сохранилось до сих пор.
В той же связи необходимо рассматривать упорное стремление издателей, авторов различных трудов обойти молчанием ошибки классиков, например, суждения о «реакционных нациях». К последним были отнесены, в частности, чехи, ориентировавшиеся в своей освободительной борьбе на царскую Россию; боровшиеся же с царизмом поляки считались прогрессивными. Не восходит ли к этой ошибке деление Сталиным наций на «агрессивные и миролюбивые»? Необходимо по-новому взглянуть на трактовку некоторыми учеными из Института марксизма-ленинизма (НМЛ) при ЦК КПСС конфликта в I Интернационале между К. Марксом и М. Бакуниным, а также роли Н. Утина в этом конфликте. На наш взгляд, даже в условиях цензуры Б. Козьмину в книге «Русская секция Первого Интернационала» (1957) удалось несравненно более объективно осветить этот вопрос. Были ли Маркс и его помощник Утин абсолютно правы по отношению к Бакунину и другим революционерам, как это пыталась представить официальная историография?
В СССР культивировали представление о том, что Маркс, Энгельс, Ленин, едва коснувшись той или иной проблемы, решали ее бесповоротно и окончательно. Честный исследователь обнаружит в их трудах положения, актуальные лишь для того периода. Таков тезис об абсолютном обнищании рабочих. Догматически перенесенный в более позднее время, он лишь компрометировал его пропагандистов. К трудам Маркса — Энгельса — Ленина необходимо относиться, как к обычным научным или публицистическим работам XIX–XX вв. Кстати, они сами любили повторять мудрые слова, чтобы их больше читали, чем почитали.
Сталин и его группа поступили с наследием Маркса — Ленина в лучшем случае как семинаристы с катехизисом. Той же крайней идеологизированностью, догматизмом страдает и критика новоявленных борцов против марксизма-ленинизма. В этом нет ничего удивительного: они посещали обязательные лекции тех же профессоров истории КПСС, «научного коммунизма» в Высшей партийной школе, Московском, Ленинградском, Свердловском и других университетах. Так же односторонни их попытки свести марксизм-ленинизм в целом к нетерпимости, бескомпромиссности. Та же фальсификация в большом и малом. Например, переводят марксов тезис «экспроприация экспроприаторов» на просторечный русский «грабь награбленное» и объясняют это «лозунгом Октября»; доводят до абсурда ленинские слова о кухарках, управляющих страной. На самом деле после Ленина ею управляют, как правило, полуобразованные люди. Но как можно обвинять в этом Ленина?
Третировать Ленина или Маркса стало признаком хорошего тона. Так поступают даже те авторы, которые исходят из современной значимости ленинских идей. Н. Шмелев, например, видит в применении опыта нэпа «спасение» нынешней экономики страны. Он предлагает обеспечить полную свободу частной инициативы и предпринимательства в рамках средних и мелких предприятий, восстановить дееспособность рубля, налог на крестьянина не свыше 10 процентов объема его производства. В то же время возникновение нэпа автор объясняет весьма странно. Ленин будто бы «ужаснулся», увидев, «что он натворил» («военный коммунизм»), но «к чести его опомнился перед самой своей смертью». Ученому экономисту должно быть известно, что основы экономической политики, которую потом назовут «новой», Ленин провозгласил еще в начале 1918 г. в работе «Очередные задачи Советской власти». В условиях же начавшейся вскоре гражданской войны Ленин, как и любой другой на его месте, весьма часто был лишен свободы выбирать те или иные меры.
Свобода слова не пошла впрок многим нашим соотечественникам. Вследствие низкой культуры они не довольствуются ею и переходят к вольной воле. Переход из одной крайности в другую объясняется недостатками не только нравственных, но и методологических позиций. Много лет работали могучие коллективы над краткими очерками истории СССР, краткими очерками истории КПСС, новым многотомником о Великой Отечественной войне. Но подписчик и читатель тщетно ждут плоды этой работы. На наш взгляд, главное дело в том, что авторам не удается показать взаимодействие прогрессивной и регрессивной тенденций в развитии советского общества, интересов народа и сталинского режима. Обществоведы оказываются не в состоянии прочесть заново теоретическое наследие, созданное предшественниками (не только Марксом и Лениным!) во имя социального освобождения человека, очистить это наследие от сталинизма. Такое прочтение позволило бы осуществить точный анализ новых реальностей и сформировать правильные политические решения, использовать это наследие в конкретных науках.
История человечества знает примеры, когда не только отдельные революционеры, но и революции в целом вставали на путь сплошного отрицания всего, что им предшествовало. Повторятся ли эти ошибки? Зачем отвергать роль идеологии вообще, если в СССР имели несчастье так долго исповедовать ложную — сталинистскую идеологию? Зачем отвергать учение, с которым и люди науки, и обыватели знакомы лишь по жалким карикатурам, методологию, которая на самом деле никогда не применялась? Создавая историю сталинизма и войны, ученый и ныне постоянно сталкивается с необходимостью отстаивать положения, которые в обычных условиях представляются вполне элементарными. Такова мысль Бакунина: истина «всегда и везде полезна»[17].
Однако многие из нас воспитаны в духе другого принципа. М. Суслов и А. Епишев говорили: зачем нужна истина, которая нам вредна? Как известно, к абсолютной истине мы можем лишь стремиться. Тем не менее, следуя сталинской традиции, многие авторы пытаются представить свои достижения в качестве последнего слова науки. Таковы, например, суждения ряда маршалов и генералов о людских потерях СССР в годы войны.
Можно объявить исторический материализм «болтовней» (М. Мамардашвили). Нельзя, однако, пренебречь непреложными требованиями здравого смысла и морали: при изучении предмета, явления стремиться узнать все их стороны; не выдавать неполное, частичное знание за окончательное, завершенное; исходить из необходимости изучать общее и особенное в предметах, явлениях; рассматривать их в развитии; воздерживаться от упрощенных суждений. Безнравственно пренебрегать этими и другими элементарными правилами в политических или иных целях.
Для литературы РФ характерно легковесное отношение к теории. Уже вследствие этого необходимо прежде всего договориться о дефинициях. Без этого немыслима критика сталинизма, особенно при сохранении в обществе сильных позиций его последователями. Сдать членский билет КПСС, объявить себя демократом, занять выгодный пост в системе новой власти много проще, чем преодолеть в себе пороки, свойственные сталинизму. Язык советского обществоведения и публицистики никогда не был совершенным. В годы перестройки он стал еще хуже. В условиях гласности и плюрализма пишут и говорят очень многие, в том числе и не подготовленные к тому. В применении различных понятий царит повальный произвол. Это грубо противоречит культурным традициям. «Вначале было Слово», говорили древние. Одно из главных наследий сталинизма — разрыв между словом и делом. Ныне он еще более усилился. Давно установлено, что пренебрежение к понятийному аппарату не нейтрально в методологическом и идеологическом отношениях. Применение иностранных слов вроде «консенсус» (согласие), «дайджест» (подборка), «презентация» (представление) никакой необходимостью не обусловлено, если не считать таковой желание полуобразованных людей подняться в собственных и чужих глазах. Но и эти слова засоряют язык, отнюдь не обогащая его.
Многие же нововведения лишены необходимой научной основы. Ряд авторов применил термин «постсталинизм» и «неосталинизм», хотя у нас нет еще устоявшегося определения самого сталинизма. М. Горбачев в связи с обсуждением проекта программы КПСС с полным основанием говорил в июле 1991 г., что нам не обойтись без «современного осмысления нашей истории и ее уроков», «без основательного анализа сталинизма». К сожалению, разработанный большим коллективом ученых проект программы КПСС, опубликованный в «Правде» 8 августа 1991 г., также страдает пренебрежением к понятийному аппарату. Этот проект пронизан идеей преодоления сталинизма, и тем не менее само понятие «сталинизм» по неясной причине скрыто за терминами «тоталитарная система» (диктатура, режим), «казарменный социализм», «сверхцентрализованное административное управление», «авторитарно-бюрократические методы». Наблюдаются различные манипуляции со словом «демократия». Ее отождествляют с «антикоммунизмом». Так, в лагере «демократов», оказываются фашисты, шовинисты и сепаратисты, бонапартисты и популисты в их современных восточноевропейских разновидностях. Здесь играет роль не только полуобразованность. Размывание понятий политически выгодно определенным кругам. Таковы термины «центр», «левые», «правые». В борьбе за власть эти круги пытаются сломать ряд традиционных понятий, например, «патриотизм», вводят словосочетания «прогрессивный консерватизм», «цивилизованный авторитаризм», «народный тоталитаризм» (Б. Капустин). Не выдерживает критики отнесение к либералам политиков, руководимых В. Жириновским.
Искажают понятие «революция». В мировой научной литературе оно означает, как известно, коренной переворот в социально-экономической и политической структуре общества. В отличие от реформ революции предполагают качественные и быстрые изменения. Именем революции часто прикрываются различные регрессивные силы; «национальная социалистическая революция» (А. Гитлер), «консервативная революция» (Р. Рейган). Тем не менее в научной литературе нет спора о том, что революции прогрессивны. Идеалом Маркса и его подлинных преемников является время, когда социальные революции перестанут быть насильственными революциями[18]. Сталинисты же и другие антимарксисты считают, что революции немыслимы без кровопролития. КПСС устами Хрущева пыталась отмежеваться от этого обвинения и показать по существу бескровный характер Октябрьского переворота. На рубеже 80—90-х гг. советские антимарксисты вполне преднамеренно предали этот факт забвению. Начатая Горбачевым и его группой мирная перестройка по своим целям, несомненно, была революцией. Антимарксистская же пресса развернула кампанию против Октября и заодно революций вообще, сводя их к войнам, разрушениям, эпидемиям, голоду. Так, Р. Рывкина весьма некорректно поставила в общий ряд «кровавых событий нашей истории» 1917, 1929, 1937, 1939–1945 гг. Впрочем, вскоре революции начали реабилитировать — понадобилось оправдать антиконституционные акции новых властей. Пресса почти единодушно стала прославлять «насильственную великую августовскую буржуазно-демократическую революцию». Ее стали называть также «антитоталитарной, антикоммунистической». Последующее развитие показало, однако, что речь идет скорее о реставрации, чем о революции — насильственная капитализация, активное свертывание демократического процесса 1985–1991 гг., вытеснение сталинского атеизма таким же агрессивным и примитивным теизмом, волюнтаристская замена сверхцентрализованного государства средневековым конгломератом внешне самостоятельных государств, сопровождающаяся болезненным разрывом многовековых экономических, политических, духовных, военных и иных связей.
Главная цель любой революции — сохраняя разумное старое, освободить дорогу новому, лучшему. Известно, что и в развитых странах остались серьезные проблемы, что готового социального идеала по-прежнему нигде нет, что зарубежный, как и отечественный, опыт может быть воспринят лишь выборочно. Мудрый политик не будет разрушать «старый мир до основания». Не ясно, например, зачем было во имя «укрепления дружбы народов СССР» громить их союз, как это сделали три президента в Беловежской пуще. Зачем во имя улучшения жизни бросать десятки миллионов людей на грань вымирания, активную социальную политику заменять жалкой благотворительностью, в целях развития экономики разрушать ее основы, во имя насаждения демократии возрождать явно реакционные институты. Такая политика, судя по всему, удовлетворяет и влиятельные круги Запада и Востока. Как иначе можно объяснить их деятельное участие в развале СССР и его позиций с выдвижением на первый план так называемой «гуманитарной помощи», способной лишь загнать болезнь вовнутрь. Близкие к этим суждения уже высказаны некоторыми западными учеными, в частности, С. Коэном[19].