— Ничего особенного. То, что и следует делать при нервном срыве. Отнесли к врачу, он сделал мне укол. Успокоительное подействовало, дало мне возможность подумать о многом. Мне очень нужно было с тобой поговорить… Я не хотела, чтобы ты запомнила меня такой — жалкой истеричкой. Поэтому не думай, что я тут снова рыдать начну! Нет, это не повторится!
— Ты придаешь этому слишком большое значение! — Мари попыталась улыбнуться. Не вышло. — Это недоразумение, можно сказать… Да и что это за разговоры про «запомнить тебя»? Можно подумать, ты умираешь!
Одри окинула ее долгим взглядом и снова обернулась к окну. Она провела пальцем по стеклу, будто отслеживая путь стекающих по нему капель. Говорить она явно не спешила.
— Одри… ты меня пугаешь!
— Не надо… не бойся. Все хорошо теперь. Я рада, что ты не спишь. Ты была очень добра ко мне, поэтому я и не хотела уходить просто так, не попрощавшись.
Весь их разговор напоминал наваждение какое-то. Мари хотелось подойти к девушке и хорошенько встряхнуть ее за плечи, чтобы заставить прийти в себя. Но что-то удерживало ее, лишая права прикасаться к художнице.
— Одри…
— Для себя я уже решила. Не надо злиться на меня. Я пообещала, что не буду плакать. И я не буду. Но я все равно расскажу тебе, что происходит.
— Здесь?
— Нет. Со мной. Мне так тяжело было все эти дни… Не жалей меня. Сегодняшний день уже не считается. Сегодня все хорошо. Но раньше… Знаешь, почему я все время рисовала?
— Почему? — как завороженная повторила Мари.
— Ты еще подшучивала надо мной, говорила, что на отдыхе надо отдыхать. Я же не могла остановиться! Мне казалось, что если я буду рисовать, то она ничего мне не сделает. А она постепенно, шаг за шагом, отбирала у меня эту способность.
— Кто «она»? Ты уже не первый раз упоминаешь ее! О ком ты говоришь?
Но Одри словно не слышала ее. Она продолжала:
— Сперва я поняла, что не могу писать картины. Это было уже когда организовали выставку… Я решила, что мне чудится. Я просто переработала, поэтому способность исчезла временно. Я не осознавала, что это она. Она вытягивала из меня то, что было для меня самой жизнью. Я попыталась сопротивляться. Каждая линия, которую я нарисовала с тех пор, была частью стены, которой я наделась отгородиться от нее.
Художница сдержала свое слово: она говорила без слез, без эмоций. Чувствовалось, что раньше это было ее болью, огромной — самой главной. Но не теперь. Для нее что-то уже закончилось и она смирилась с этим, а Мари все еще отказывалась верить.
— Постепенно ушли и рисунки. Я держала карандаш и водила им по бумаге, но грифель не оставлял на ней ничего. Потому что внутри меня не было ничего. Она все забрала. Понимаешь? Ты когда-нибудь видела, как пересыхает река, Мари? Это только кажется, что нестрашно. Воды постепенно становится все меньше, погибают растения, умирают рыбы, улетают птицы. В конечном итоге, остается только сухое, покрытое трещинами дно. Не думаю, что она знала об этом… Но меня не утешает ее неведение. От этого даже обидней. От того, что она день за днем убивала меня, даже не ставя это своей целью!
Вот здесь эмоции промелькнули: Одри зажмурилась, сдерживая слезы. Судя по всему, мысли о неведомой «ней» были для нее самым тяжелым испытанием.
— Зачем она делала это? — спросила Мари.
— Сложно сказать. Не только мне, ей самой. Она не слышала меня, даже когда я кричала ей остановиться. Тогда я больше времени стала проводить среди своих картин — тех, которые я уже нарисовала. Я надеялась, что они вернут мне ту энергию, что была раньше. А еще — что она сможет увидеть их моими глазами и остановится. Только ничего у меня не вышло! Картины умирали вместе со мной. И я не знала, что страшнее: моя судьба или их. Бесполезно умолять или бороться. Если она приняла решение, я уже ничего не могу изменить.