Ему навстречу шагнула Женька. Взгляд у нее был отчаянным, а руки мелко тряслись. Ее тут же уволокли вглубь, к столу с водой.

– «Поршень прогресса толкают горящие души! Слушай!..» – уверенно заскандировал Пашка.

Я замер, пробуя на слух.

Нет фальши. Справляется. Молодцы мы – и он и я.

У кулисы, нервно переминаясь с ноги на ногу, выстроилась следующая тройка – в настоящей полевой форме РККА, арендованной из развалов театрального реквизита. Потертые «мосинки», что оттягивали девичьи плечи, привез откуда-то военрук – сразу после того как побывал на нашей первой большой репетиции.

– Девочки! – Я по очереди заглянул им в зрачки. – Вдохнули. Выдохнули. Расслабили горло. Все будет хорошо. Три. Два. Один. Пошли!

– «Вставай, страна огромная…» – Соло Алены, поначалу негромкое, начало свое восхождение в крещендо. Корни моих волос пропахало колючей дрожью. Мелкая суета, царившая по эту сторону занавеса, замерла сама собой; молчание зала стало оглушительным.

«Поразительно, – успел удивиться я, – как много смысловых пластов впрессовано всего в три слова! Слышишь – и тебе на плечи опускается глыба той войны, а ты от этого распрямляешься».

– «Пусть ярость благородная…» – К голосу солистки, опять ставшему негромким, присоединилось еще два. Да, эти послабее тянут. Зато хором. Вместе.

Я приник к щелке. Моя Томка стояла с ближнего края: кирзачи, скатка через плечо… И кокетливо сдвинутая набок пилотка!

Опять! Опять ведь успела тайком от меня ее сдвинуть!

Да, на Томе мои педагогические таланты отчего-то сбоили – она желала выглядеть в военной форме привлекательно, и баста! Все мои пассажи про художественный образ, необходимый в этой сцене, проскальзывали мимо ее прекрасных ушек. В итоге с ней я как режиссер-постановщик оказался наименее убедителен. Зато, словно в порядке компенсации, из Кузи и Мелкой можно было лепить, как из пластилина, что душе угодно.

Голоски, правда, у них были хоть и чистыми, но слабенькими, поэтому номера ставили под «фанеру». Вытягивали на артистизме. У Мелкой в роли вьетконговки сразу, словно тут и был, прорезался необходимый светлый трагизм. А из Кузи вышла ну совершенно неотразимая кубинская партизанка: в гимнастерке из светло-оливковой ткани (три верхних пуговички которой были постоянно расстегнуты), в галифе и надвинутом на глаза мягком кепи… В общем, шел отыгрыш «нашей дрянной девчонки с автоматом». Песня, пусть и отличная, была не главной изюминкой в ее выступлении: парням до чертиков нравилось смотреть на то, как она поет. Они могли делать это вновь и вновь.

Да что там парням! Даже мне как-то подумалось, что присоединиться к одному с ней партизанскому отряду могло бы оказаться неплохой идеей…

Недлинная наша программа тем временем уверенно катила к финалу. Вернулся Сёма и принялся приставать ко всем с «а как я?». Выскользнула со сцены Мелкая и подошла ко мне все с тем же молчаливым вопросом в глазах.

Я одобрительно кивнул, покосился на тонкие щиколотки, что выглядывали из-под завернутых шаровар, и искренне похвалил:

– Даже очень интересно получилось!

Прислушался к Кузе – пора. Одернул замурзанную телогрейку, прижал ко лбу ребро ладони, проверяя посадку пилотки, оглянулся. На меня смотрели ожидая.

Я подмигнул:

– Пошли, покажем, как Городницкого надо петь.