Приступ прошел, оставив слабость во всем теле. Едва поняв, что все утряслось, Бэкаэм растворился, оставив преподавательниц хлопотать над коллегой. Впрочем, пожилой человек, едва почувствовав себя лучше, отправил их всех восвояси: все равно толку от них никакого; суета одна, раздражающая только. Домой не хотелось. Совсем. Что делать там обозленному одинокому пожилому человеку предпенсионного возраста? Пить только если. Безбожно и нещадно. Нет, так не годилось. Поэтому, почувствовав себя нормально, он отправился в музей свой, по дороге заглянув в подсобку к Лехе. Уже там, в окружении экспонатов, распаковали дешевый магазинный рулетик и пачку сока с горделивой надписью: «Береги сердце».

– Сожрут они тебя, – с горечью сплюнул на пол Спиридоныч.

– Подавятся, – зло отвечал Булыцкий.

– И не таких жрали, – поднявшись на ноги, он подошел к столу и со злостью громыхнул по кнопке чайника, словно бы она оказалась виновницей всех его бед. Тот отозвался недовольным гудением потревоженной нагревателем воды. – Все равно по документам не оформлено это как музей!

– Не украдут же.

– Не украдут, – чуть подумав, согласился тот. – Полет не тот. Но по документам грамотно выведут. Так, что еще и тебя, не дай бог, крайним сделают. Тут – он задумчиво подошел к горделиво возвышающейся посреди кабинета миниатюре в масштабе штурма Тохтамышем[4] Москвы[5] (тоже, кстати, дело рук учеников Булыцкого), – как в штурме этом: не силой, так обманом.

– Псы, – зло процедил тот. – Зинку мою так в могилу и свели, – насупился он, вспомнив покойную супругу. – Одна осталась сердобольная на всю администрацию. Вот и затюкали! До инсульта довели. Даже похоронить нормально и то не вышло; хоть бы отпели по-людски да службу отслужили, а то все бегом, впопыхах, – вспомнил, каким ударом тогда оказалась для всех смерть Зинаиды Иосифовны. Сам Булыцкий, затюканный и едва не сломленный всеми свалившимися на него до того бедами, просто ушел в запой, окончательно надорвав и без того расшатавшееся здоровье, и всем занимались сыновья. А те, воспитанные в духе комсомола, как-то не озаботились церковными процедурами. Вот за это сейчас и грызла Булыцкого совесть больше всего.

– Как квартиры в том доме для интернатовских, так и с музеем вашим, – осторожно вставил Леха. – Вон, Мурзаеву все как товар. Это для вас с ребятами – экспонат такого-то века. Находка. А для него – антиквариат, который впарить кому-то можно. Хабар[6]. Он спит и видит, как шильдик с описанием на ценник сменит.

– Слушай, Спиридоныч, – ожил вдруг Николай Сергеевич. – А давай это, да как пособие учебное оформим?! Чтобы как положено все было: номер инвентарный, по документам проведено. Ты, это, с девчонками из бухгалтерии перетолкуй! Тебе точно не откажут!

– А Мурзаеву с Бэкаэмом что с того? Спишут же по остаточной стоимости! Долго, что ли?

– Так хоть повозятся!

– И то верно, – чуть подумав, согласился тот. – Сергеич, – чуть помолчав, посмотрел на товарища физрук, – ты же уходить не собираешься?

– Ну щас! – фыркнул он в ответ. – Или глаза намозолил, аж невмоготу?

– Смеешься, что ли? Мне тут одному оставаться – совсем тоска будет смертная! С тобой хоть какая-то жизнь.

– А потому, что сам вечно прячешься; какая тебе жизнь?! Чего не пришел на собрание?! – набычившись, Николай Сергеевич уставился на товарища.

– Стар стал, – тот сразу же поник, уставившись на носки древних кроссовок.

– А вот потому и жрут, что все поодиночке, – зло бросил Булыцкий. – Уж давно и веков столько прошло, а ничего не поменялось. Все равно все порознь. Каждый сам по себе, да в дела чужие нос не кажет. Вот такие, как Бэкаэм, и лютуют!

– Отдохнуть не желаешь? – перевел тему в другое русло тот.

– Отдохнуть? Еще чего! Вас тут одних оставить – все равно что родственнику лично подарить все экспонаты.

– Прав ты, – угрюмо согласился Леха.