– Мне? – Задумавшись, Милован наконец негромко ответил: – Знавал я человечишку одного. Так посмотреть на него – тьфу человечек. В чем дух держался, непонятно – тощий, сухой. Кореньями питался да травками всякими. С птицами все разговаривал и молитвы какие-то свои читал. Его тоже все юродивым за глаза звали… Целителем был он, – со вздохом продолжил тот. – Все пытался поучать, какая травка хворь какую лечит, молитва какая что правит. А еще талдычил, что все тело человеческое – что княжество доброе. Коли в части одной все не слава богу, то и в другую лихо приходит. Коли у князя на уме что недоброе, так и беды жди для всех. Вот и тут: мысли худые, так и хвори тебе – пожалуйста. Так на тебя посмотрит раз и как на духу расскажет, что неладно да как поправить. И правили, да не думаючи совсем.

Не слушали тогда его особенно. Он-то про любовь и доброту говорил, а нам все попусту было. Чего лихим[21] печалиться почем зря? Раны да хвори залечивает, и то ладно, – с горечью закончил тот. – Ему бы в Белокаменную, душ бы сколько спас! А так помер ни за грош. Уж и не найдешь, где схоронен.

– Ты, – после продолжительного молчания продолжил он, – сдается мне, не пустобрех. А раз вещи чудные рассказываешь да диковины показываешь, так тебе дорога прямая к князю. Московия вон крылья расправляет. Люди толковые нужны.

– Так князь меня и принял, – горько усмехнулся в ответ тот. – К князю с дарами ходят, а не с пустыми руками.

– Так твои диковины чем не дары?! – так же искренне поразился его собеседник.

Булыцкий уставился на мужика так, словно бы впервые в жизни увидал его. В голове молнией пролетела сумасшедшая мысль. Разве что и осталось узнать, какой год нынче.

– А ведь и прав ты, – живо кивнул он головой. – Но помоги мне, мил человек. Что же я рассказывать буду князю, если даже год не знаю на дворе какой? Расскажи мне, что на дворе происходит.

– Время, – статно прогудел в ответ тот. – Московии время… Сильная крепость, Кремль белокаменный. Но и время неспокойное. Много всяких, не щадят друг друга. И князь не щадит.

– Дмитрий Иванович?

– Верно.

– Неспокойное время?

– Мамая[22] побили только вот. Рязанского княжича побили, с новгородцами условились, да литовцы только угомонились…

– Мамай, рязанский княжич… – Николай Сергеевич уставился на говорившего. – Еще что?

– Сеча Куликовская недалече была. Летом прошлым. Побили ордынцев. Князя Дмитрия Ивановича Сергий Радонежский на сечу ту благословил, – важно добавил тот.

– Сеча? Прошлым летом? – живо встрепенулся пенсионер. – А про Тохтамыша кто слыхивал?

– Тохтамыш? – Милован лишь покачал головой. – Может, и слыхивал кто, да не про наши уши слух тот.

Булыцкий крепко задумался. Выходит, что и правда занесло его в далекое прошлое, в год между Куликовской битвой и нашествием Тохтамыша на Москву. А раз так, то… у Булыцкого закружилась голова от одной только мысли об открывшихся ему перспективах! Ему, обычному преподавателю и с недавних пор пенсионеру, неведомо за какие заслуги шанс выпал изменить весь ход истории России, а быть может, и всего мира! Только подумать: предупредить князя о надвигающейся беде! Отвести удар и сохранить Москву! Десятки тысяч спасенных только жителей столицы. А по окрестным городам сколько полегло да в плен взято, так никто и не считал!

– Послушай меня, Милован, – собравшись с духом, начал Булыцкий, – мне очень нужна твоя помощь. Я могу рассчитывать на тебя?

– Человек предполагает, Бог располагает, – простодушно отвечал тот.

– На Москву беда идет большая. Скоро уже, но я могу ее упредить: рассказать, показать, обучить.