Последним распахнул шары Гена, и сразу понял, что у него все получилось. Незнамо как, но он очутился во время последнего выстрела почти плечом к плечу с тещей, и они в едином порыве сравняли с землей остатки Кремля.
— Мир? — Гена склонился к сидящей на мостовой Татьяне Константиновне.
Она резко повернула к нему свое чумазое, в потеках слез лицо.
— А где твоя рубашка? — Таня нашла в себе силы улыбнуться.
— Продал… — повинился Гена. — Вон, ему.
Там, куда показал ухоженным пальцем невоспитанный Гена, стоял, счастливо улыбаясь, Авессалом. Из-за здания Исторического музея опасливо выглядывали часовые и сержант-патрульный. Им довелось увидеть, как сквозь марево пожара уходят прочь с поля боя две пары. Одна растворилась в питерском мираже, а другая укатила на паровозе по Москве-реке.
Артиллеристы
Пролог. Герой Советского Союза
Встречаю я Сережку Фомина, а он — Герой Советского Союза.
Сколько раз, помню, во время бомбежек, или в окружении, или при переправе через Днепр думал я про него: ах, тыловая крыса, посчитаемся мы с тобой, когда вернемся… Я и до Берлина-то дошел, похоже, только о Фомине думая. И тут на тебе — Герой.
Поравнялись это мы с ним, а он как будто и на войне не был: весь в себя погруженный, в очках, сутулый, ногами шаркает. Худющий, как смерть, бледный, и все ближе к стеночке. Костюмчик на нем перелицованный, папашин, видать. Только башка наголо обрита, красная вся.
— Ну, — говорю, — здорово, бараний вес.
— Здравствуй, — улыбается, значит, в ответ Фомин.
— Как оно, ваше ничего?
— Да так, помаленьку…
— Что же ты, — говорю, — сучий потрох, на заводе всю войну, поди, оттарабанил?
— Нет.
— В эвакуации жировал?!
— Нет…