Сергей Желнин

Вначале было слово. Не слово даже, а некая вибрация воздуха — сотрясение, фантом, мираж и иллюзия. Звуки складывались в слоги, слова какие-то неразборчивые, смысла которых понять было невозможно. Было и другое, нечто ближе и отчетливее. Постанывание и переворачивание с боку на бок. Наконец он различил целое слово, от первой до последней буквы, и слово это было злым и непристойным. Желнин веки поднять был не в силах, просто лежал, слушал. Большие голоса пришли откуда-то издалека, из-за дверей, а то, что есть где-то рядом двери и, наверное, за ними коридор, чувствовал интуитивно. Вот сейчас откроет глаза, встанет, оденется и отправится домой, на улицу Маршала Ватутина, дом сорок семь, квартира тринадцать, второй подъезд, первый этаж, налево… Вот и дверь открылась, пришел свет, люди вошли, важные, ступающие по половицам тяжело и уверенно, и запахло чем-то резким. Желнин очнулся…

Палата серая, на шесть человек, слева от него окно и на нем снизу красное суконное одеяло — неизбежный сквозняк проникает сквозь щели внутрь помещения, что совсем нехорошо. А еще более нехорошо, что лежит Желнин здесь, в казенном заведении, а не в своей квартире или другой, приятной и знакомой. Четыре места заняты, пятый постоялец въезжает сейчас на хромированной каталке, в окружении умелого и веселого персонала. Номера пятого, что еще не пришел в себя, снимают и тщательно укладывают на койку в противоположном углу. Желнин пока воспринимает окружающее лишь количественно-пространственно. Братья по несчастью на своих лежанках и персонал. Он снова закрывает глаза и неожиданно вновь засыпает. Дурь наркозная, тончайшая пыль в коридоре иного свойства, сон и забытье…

Накануне

— Лучший корректор — мертвый корректор, — подвел итог оперативки Слюньков, и все разбрелись по своим углам.

В тот день имели место быть, кроме главного редактора «Уездного вестника» Слюнькова, ответсек Козлов, высокий мужчина неопределенного возраста и диктаторских наклонностей, корреспонденты Аристов и Кучма (естественно, по прозвищу Президент) и два завотделами Синицина и Томилина, женщины, приятные во всех отношениях, приятные женщины. Остальные три боевые единицы отсутствовали по разнообразным важным причинам. Как и герой дня Кузьмич, допустивший фатальный промах, в результате чего начальство пожелало видеть его мертвым или не видеть вовсе, что вообще-то нехорошо. Суть дела состояла в том, что в рекламном модуле на первой полосе, за который взято было пятьсот долларов наличными, Кузьмич пропустил три «блохи», включая две цифры в номере телефона. Теперь рекламодатель совершенно справедливо потребовал вернуть деньги, не соглашаясь ни на какие извинения и бесплатные повторы. Деньги, естественно, были давно грохнуты. Долг по зарплате, тем не менее, уменьшился весьма незначительно, но Новый год, но старый Новый год, и не в деньгах счастье. Пикантность ситуации состояла в том, что фирма эта — полнокровные бандиты, о чем знали все в городе. То есть газете и лично господину Слюнькову включили счетчик.

Желнин чувствовал себя уже который день омерзительно. Грипп уже прошелся по нему, взбодрил организм. Затянувшиеся праздники здоровья не прибавили. Хворь бестемпературная и глумливая, каждый год подстерегавшая жителей уездного города, сменилась каким-то навязчиво болезненным состоянием. То ли пищевое отравление, то ли долгожданный цирроз. Но временами отпускало, и можно было строить краткие планы на ближайшее будущее.

Пакет молока, выпитый утром, составлял весь завтрак журналиста. Но лучше бы и такого завтрака не было. Он едва успел добраться до туалета, как его вырвало. На свое несчастье, он был человеком некурящим и, чтобы прийти в себя, оделся и вышел на улицу.

Вернувшись в редакцию, Желнин достал из стола пакетик чая и из вечно кипящего чайника нацедил полстакана желтой воды. Потом опустил туда «липтона», поболтал пластмассовой линейкой, выдавил до последнего коричневую жижицу, пакетик выбросил в урну для бумаг и, услышав, как тот сыто шмякнулся на дно, туда же отправил смятый в комок бумажный хлам, собранный по столешницам.

Чай, горячий и крепкий, вернул его к жизни. Можно было работать. Текст — совершенно бредовый. Опять гороскопы и прорицатели. Старик Нострадамус в новой ипостаси. Слюньков аж трясется от счастья, когда какой-нибудь прохиндей тащит ему нечто подобное. Но хуже всего то, что читатели, то есть потребители, начинают чтение номера именно с гороскопа. Написано гладко и правки почти не требует. Совершенно не вникая в смысл написанного, он принялся за дело и завершил бы его благополучно и вовремя сдал материал в набор, если бы тупая, уже привычная боль не стала разрастаться, превращаться в какой-то колючий и злобный шар.

Потом на диванчике, в компьютерном углу, он медленно всасывал воздух в горящее нутро, ожидая «скорую». От аппендицита, как правило, не умирают. Но и из правил бывают исключения. Желнину повезло, и под скальпель он попал вовремя.

— Давно болит? День, месяц? Раньше случалось? — завел свои служебные разговоры хирург.

— Лет десять, — проверещал Желнин. Говорить нормально ему было затруднительно.

Пациентом этой больницы он ранее не был, карты регистрационной на него не имелось, потому — анализы, кровь в пробирке и градусник под мышку. «Быстренько, быстренько» — и пальцы умелые на пояснице что-то разыскивают, придавливают, и опять боль; сестра его расспрашивает, радостно объявляет, что молодого журналиста они давно поджидали, и потом он про них все так хорошо напишет, а врач его забалтывал, весельчак…

Медсестра молодая и тоже дурашливая, теплой водой брюхо ему протерла и безопасной бритвой прошлась. Желнину это не понравилось.

— Лицо брить не будем? — поинтересовался он.

— И лицо, и голову, — подтвердила девка, однако слова не сдержала.

Чуть меньше чем через час он оказался на столе. Ремнями прихватили руки, потом ноги. На часах круглых, больших, что на стене, перед глазами ровно три.

— Начнем, пожалуй, — объявил хирург Костя и иглу шприца вогнал в брюхо Желнина в первый раз. Местная анестезия — вещь хорошая. Понемногу часть плоти его, заключенная в бесчувственный кокон, исчезала, растворялась, таяла, и, когда холодная сталь вошла внутрь, он только услышал звук разрезаемого папье-маше.

Больно стало позже, когда обнаружилось, что отросток этот взбунтовавшийся расположен как-то неудачно, не очень хорошо. Это Желнин понял по репликам и редким междометиям. Когда сорок минут прошло и он прослезился, Костя сказал: «Ну что, брат, придется поспать немного».