Исследование французского ученого Леви-Брюля уже дали в указанном направлении крайне важные результаты. Огромное значение имеют изыскания Шторха, установившие аналогию между примитивной и шизофренической логикой.

Из недр психоаналитической школы вышел Альфред Адлер, венский психопатолог, система которого — «индивидуальная психология» — вступила в соперничество с фрейдизмом. Общим для обеих теорий является их волюнтаристический характер. В основе человеческой деятельности лежат влечения, но, в то время как психоанализ отводит первое место влечениям сексуальным, учение Адлера приписывает исключительную роль стремлениям человека к превосходству; в патологических случаях, когда переживание неполноценности (в силу, например, недоразвития какого-либо органа или функции) бывает выражено чрезмерно сильно, появляется стремление к компенсации, которое может принять асоциальные и антисоциальные формы того или иного психоневроза. Как у Фрейда, Юнга, Штекеля и других психоаналитиков, так и у Адлера психоневроз является типическим «бегством в болезнь», компромиссным образованием, свидетельствующим о недостаточном приспособлении индивида к среде.

Кроме психоневрозов и реактивно-психопатологических состояний психиатрия последнего десятилетия обратила большое внимание на психопатии в тесном смысле слова. Уже в последних изданиях «Учебника» Крепелина появились блестящие страницы с описаниями психопатических личностей. По определению большинства исследователей, мы имеем здесь дело с аномальными вариантами человеческих характеров, отличающихся своей внутренней дисгармонией. Вопрос этот имеет длинную историю, причем корни его упираются в учение о вырождении Мореля и Маньяна и отчасти в теории Ломброзо. Монография Курта Шнейдера представляет наиболее крупное исследование в этой интересной области.

Крайне показательны для общего характера всей психиатрии последних лет некоторые только что пережитые этапы в истории учения о паранойе. И здесь, как и всюду, в коренных вопросах клиники знакомство с пограничными состояниями сильно способствовало прояснению горизонта. Еще в 1905 г. Фридман описал невыраженную форму паранойи. Особенно подвинулся вперед этот вопрос, когда на съезде в Вейнсберге в 1909 г. Гаупп выступил с докладом о параноическом предрасположении. В 1910 г. Ясперс привел вполне «понятное» развитие бреда ревности, возникшее у человека при сочетании определенного внутреннего склада и внешних моментов. В 1912 г. Майер создал понятие кататимии, или аффективной переработки окружающих впечатлений под влиянием резко выраженных комплексов. По мнению Майера, «паранойя Крепелина служит примером психоза, где построение бреда идет вперед по механизму кататимии: факты воспринимаются и перерабатываются с исключительной односторонностью, так как аффективность одерживает верх над беспристрастным наблюдением и логикой».

Но особенно быстро подвинулся вперед весь этот вопрос, когда в 1918 году появилась книга Кречмера «О сенситивном бреде отношения». Это было крупным событием в психиатрической литературе. Молодой тюбингенский ученый доказывал, что параноический бред во многих случаях является сложным продуктом, в образовании которого участвуют три момента: конституция (сенситивный характер), переживание и специфический внешний раздражитель. Не прошло и года, как появилась работа другого крупного германского исследователя Бирнбаума: «Построение психоза». Различие между «патогенетическим» и «патопластическим» факторами в построении психоза, подмеченное Бирнбаумом, вошло ценной составной частью в современную психопатологию. Каждый психоз рассматривается как составное целое, явившееся результатом взаимодействия множества разнообразных моментов совершенно различного порядка: эндогенных, экзогенных, психических и элементарно-соматических, функциональных и органических; все это приводит к необходимости более сложного диагноза — «диагноза многих измерений» (mehrdimensionelle Diagnose).

Яркой иллюстрацией патопластики параноического бреда может служить описанный Гауппом «случай Вагнера». Аналогичные наблюдения представили Керер, Ланге, Вестерерп. Большинство авторов пришло к тому заключению, что паранойя представляет собой не болезнь, а своеобразное развитие личности. На истории паранойи особенно отчетливо обнаруживается одна из основных идей современной психиатрической систематики: нет больше болезненных единиц как фатально проникающих, резко очерченных процессов, а есть клинические типы, между которыми наблюдаются многочисленные переходы. Пусть «типические случаи острой мании или меланхолии имеют совершенно другой облик, чем типические случаи паранойи или гебефрении. Однако между ними помещается бесконечная галерея маниакальных сутяг, недоверчивых и полных бреда меланхоликов, периодических кататоников, ложно-маниакальных шизофреников, параноидных циклотимиков и т. д.». Клиническая психиатрия освободилась от тяжести прямолинейной догматики. Когда-то Гаупп допускал комбинацию психозов только в том случае, если приобретенное душевное расстройство присоединялось к врожденной аномалии. Сочетание в лице одного и того же больного шизофрении и маниакально-депрессивного психоза считалось чем-то абсолютно невозможным, несмотря на то, что Странский уже давно привел убедительные доказательства возможностей подобного симбиоза. За последние годы учение о комбинированных психозах резко изменилось. Изучение наследственности показало, что даже соединение шизофрении и циклотимии вовсе не является такой редкостью. С тех пор, как Кречмер ввел в науку понятие о «наслаивании» т. е. о комбинации различных конституциональных типов (Legierung), с тех пор, как стало более понятным влияние психогенного фактора — «муки классифицирования и систематизации сделались менее тягостными, а результаты более удовлетворительными».

В принципиальном споре между Крепелином и Гохе, между нозологическими единицами и симптомокомплексами, победа осталась, по мнению некоторых германских исследователей, на стороне последних. Сам создатель клинико-нозологической психиатрии, опиравшийся на Кальбаума, вынужден был признать, что «многочисленные проявления психического расстройства зависят от раз навсегда предустановленных механизмов» и что «поэтому они обнаруживаются одинаково и повсюду, где для этого есть необходимые предпосылки». Наконец, Крепелин признал, что «различные болезнетворные влияния могут вызвать одинаковые картины». Спрашивается, не заключается ли в этих словах покаянное осуждение трудов целой жизни и вынужденное признание эфемерности всех достигнутых результатов? На этот вопрос может быть только один ответ — категорически отрицательный. Согласимся даже, что клинико-этиологические принципы Крепелина, его догматы излечимости одних процессов и неизлечимости других, резкая обособленность и независимость друг от друга болезненных единиц и многое другое обнаружило в конце концов свой чрезмерно прямолинейный и схематический характер.