— Друг-то друг, а обыскать надо? — моментально вспомнил я любимую комитетовскую присказку начальника отдела ФСБ, с которым мы иногда взаимодействовали против организованной преступности, — Вас, товарищ старший по званию, мама с папой не учили, что по чужим вещам шариться нельзя и даже стыдно? — оскалил я зубы, понимая, что с мосластым комитетчиком, да еще впридачу с натасканным псом, мне никак не справиться.

— Не учили, — спокойно отреагировал на мой хамский реприманд товарищ Дубровин, — Уж ты извини, но не помню я ни своего отца, ни мать. Я, лейтенант, так уж получилось, но в детдоме рос. Так, что, говоришь, там у тебя в ящике твоём?

Тертый мужик, ни малейшего признака, что на взводе. Хотя он сейчас не может быть не на взводе. Как пить дать, просёк он мою поддельную бронзу и теперь играет со мной, как предпенсионный котяра с двухнедельным мышонком.

— Ничего я не говорю. Там прорехи со всех четырёх сторон такие, что всё насквозь видно! — не сдавался я, — Специально для любопытных предусмотрены. Что, интернациональную лысину вождя не узнали, товарищ генерал?! — продолжал я хамить, пытаясь таким образом спровоцировать гэбэшника на всплеск сокровенных претензий.

— Почему не узнал, узнал! — всё также спокойно сознался лубянец, — И лысину узнал, и всё остальное! Вот только тяжелый он слишком. Часом, не из урана он у тебя слеплен? — продолжил недоумевать старший товарищ Паны, глядя на меня равнодушными глазами.

Слишком уж равнодушными, чтобы можно было продолжать валять дурака в разговоре с ним.

— У Льва Борисовича и без того рак, на хрена ему еще уран! — решил я переть напролом, — Золотой Ильич! Медицина медициной, но с деньгами у него на исторической родине шансов будет побольше.

Теперь уже я сверлил взглядом лубянского генерала, ожидая любой, самой непредсказуемой его реакции. Дубровин сидел с прямой спиной, будто проглотил черенок от своих граблей. Лицом он был бледен. Вдвое бледнее, чем до того, как я открыл рот полминуты назад.

Глаза сидящего статуя в галифе вроде бы и застыли, но испуганная ненависть из них жгла мои зрачки шибче любой газовой горелки. Из алебастровой бледности гэбист стремительно перетекал в кумачовый цвет своего обличия. Может и не придется гасить ветерана. Тьфу ты, черт! Какие только глупости в голову не лезут! Нет, не хватит его на мое задержание. По виду, так еще самую малость и он сам от своих переживаний перекинется. Это же как надо мозгами закаменеть, чтобы до такого маразма дойти?! Своих граждан обобрать до сатиновых трусов. Ни медицины им, ни колбасы. Зато всей Африке и Ближнему Востоку в неограниченном количестве автоматы Калашникова, танки и самолеты. И всё это на халяву! А, чтобы излечиться от смертельной болячки и выжить, надо в статусе предателя родины в чужую страну эмигрировать. И никак иначе! Если ты, конечно, не член Политбюро и не его потомство.

— Ну чего ты, генерал, на меня глаза выкатил?! — я не разуваясь прошел к буфету и достал оттуда недопитую бутылку "Двина", — Врага во мне увидел? Так я даже спорить с тобой не буду! Не друг ты мне! И вся ваша шобла гебешная ни разу мне не друзья! Это сейчас вы все штирлицы без страха и упрёка! А чуть позже, так вы же со своими горячими сердцами и чистыми руками всю родину по заграничным оффшорам растащите! Птенцы польского Феликса, твою мать! — скривился я лицом, еле сдерживаясь, чтобы не харкнуть на пол.

— Ты чего мелешь, придурок?! — дёрнулся, оживая и приподнимаясь над стулом, генерал лубянских войск, — Какие еще на хер оффшоры?! Причем тут штирлицы и какую мы родину растащим?!

Я махнул на него рукой и выдернув из бутылки пробку, разлил коньяк по немытым чашкам с остатками чая. Одну сразу опрокинул себе в рот и, как самый последний мудак, проглотил, даже не почувствовав послевкусья.

— Если сдать меня хочешь, то слово тебе даю, что никуда не убегу! — прямо глядя в глаза Дубровину, заявил я, — Пусть только Пана с Борисычем перейдут пограничный контроль и улетят! Признаний писать не буду, но всё, что докажете, то моё будет. А, что не скроюсь, это я тебе обещаю! Могу даже честное комсомольское дать! — ухмыльнулся я, оскалясь не хуже хозяйского пса.

Дубровину, видно, надоело любоваться моими злыми глазами и он поднял со стола вторую чашку. Его кадык два раза дернулся, перемещая коньяк в организм, а въедливые глаза опять уставились мне в переносицу. Вытерев тыльной стороной ладони губы, он подался вперед.

— Ты где столько золота взял? — равнодушие и невозмутимость исчезли словно коньяк из обеих чашек. Вот только что было и уже нет.

— У тех, кто Софью убил, у них и взял, — честно ответил я, — А с какой целью интересуетесь, Григорий Кузьмич? — с нескрываемым сожалением покрутил я в руках пустую бутылку. — если что, то для восемьдесят восьмой оно без разницы! Там по-любому стенка. При таком-то количестве драгметалла!

Проследив за моими манипуляциями с пустой стеклотарой и будто бы не слыша моего спича, чекист встал и принес из холодильника початую бутылку "Посольской". Поставив ее передо мной на стол, он уселся и снова принялся разыгрывать безучастность. Однако, школа! Быстро взял себя в руки товарищ генерал. Даром, что в шерстяных носках, а иногда ещё и в калошах! Для того и к холодильнику отходил, наверное. Чтобы невозмутимостью лицо подретушировать.

Решив истолковать позитивное изменение натюрморта на столе, как приглашение к продолжению банкета, я снова разлил по полтиннику в те же чашки.

— Я знаком с материалами того дела по вашему мясокомбинату, — Дубровин задумчиво крутил в руке черепушку с водкой, — Там есть всё, всё, кроме убийц Сонюшки, — он влил в себя напиток и опять вытер губы рукой. Машинально.

Если он в этих мелочах перестал себя контролировать, значит, какая-то искренность в его поведении все же присутствует. Если, конечно, он таким образом не пытается меня в этом убедить. С другой стороны, кто я такой, чтобы ему играть со мной в такие игрушки. Он немецкую контрразведку за нос водил, и в госбезопасности все послевоенные годы тоже не сидел сиднем, раз до генерала дослужился. А кто я?! Я для него всего лишь сопливый летёха из провинциального райотдела. Нет, не играет он сейчас! Нужды просто в этом не видит.