Арсений Замостьянов

Набат Всеволода Кочетова

110 лет назад на новгородской земле, в семье унтер-офицера, родился Всеволод Анисимович Кочетов.

Так случилось: он стал самым одиозным писателем второй половины ХХ века. Ему часто отказывали в таланте, но считали лидером охранительного направления советской культуры. Либерально настроенные коллеги демонизировали писателя. То и дело проклинали. Многие задолго до смерти писателя с наслаждением заставили бы его навсегда замолчать, да и он всегда был не прочь на чужой роток накинуть платок, если этот роток изрекает нечто антисоветское.

Кочетова часто вспоминают как «душителя свободы», резкого, авторитарного литературного начальника, который устраивал преувеличенно жесткие разносы неблагонадежным писателям. И конечно, как главного редактора журнала «Октябрь», который противостоял оттепельным явлениям в нашей словесности и не только в ней, нередко прибегая к жесткой стилистике. Противостояние «Октября» с «Новым миром» Александра Твардовского обернулась самой настоящей литературной войной – более яростной, чем схожие кампании XIX века. Все это можно оценивать по-разному, но отрицать бессмысленно. Но, быть может, главным было другое?

Война. Блокада. Беспартийный Кочетов – корреспондент «Ленинградской правды» – признан негодным к строевой службе. Он становится армейским репортером: стыдно отсиживаться в редакции. Бывал на грандиозном строительстве укреплений, разговаривал с бойцами, с ополченцами, выискивая материал для статей. Объезжал на «Форде» армейские части – конечно, почти ежедневно мог погибнуть, о чем вспоминать считал недостойным. Потом, после конфликта с главным редактором, он перешел во фронтовую газету «На страже Родины». Словом, прослужил в Ленинграде всю войну. Кочетовские записи военных лет (позже изрядно подредактированные автором) «Улицы и траншеи» и повесть «На невских равнинах» надо бы читать и в наши дни. Ленинградская блокадная тема придает трагического благородства и прозе, и стихам.

Но заметным именем в литературе Кочетов стал после выхода романа «Журбины» в 1952 году. Это действительно была большая удача – возможно, он так и не превзошел уровень этого романа. И фильм Иосифа Хейфица «Большая семья» вышел таким живым и колоритным вовсе не вопреки литературной основе. Конфликты там вроде бы вполне предсказуемые, даже шаблонные. Старое и новое. Честная скромность и павлинье зазнайство. Канонам соцреализма Кочетов следовал строго: отстаивал прогрессивные технологии, прославлял рабочий класс, который, несмотря на добродушный конфликт отцов и детей, остается монолитным. Но есть и эмоциональный накал, и народный юмор, и понимание того, как работает огромный коллектив. Если попытаться реконструировать идеологию этого романа, то окажется, что Кочетов уже тогда, как футбольный арбитр, показывал «желтую карточку» советской интеллигенции. Видел ее избалованность, привычку к приличным зарплатам, к удобным и элегантным костюмам. Самоуспокоенность и самоупоенность. А нам, чтобы достичь настоящих высот, нужно еще много и напряженно работать – как это делают Журбины, рабочая династия корабелов.

С тех пор Кочетов стал литературным начальником – союзписательским деятелем, главным редактором газет и журналов. Иногда он напоминал инквизитора, по крайней мере адепта красной веры, ее служителя. Ершистого, не всегда следующего партийной дисциплине, чаще охваченного собственными идеологическими догадками. Его первая должность – секретарь правления Ленинградской писательской организации, одной из самых проблемных в Союзе. Кочетов считал, что критиковать можно и нужно всех – и он не побоялся поднять голос против «священной коровы», сталинской лауреатки Веры Пановой – писательницы, несомненно, талантливой. Ее новый роман «Времена года» Кочетов счел «мещанским» и не умолчал об этом. Панова даже жаловалась на него в Москву.

В конце концов, транзитом через «Литературную газету», его, по инициативе одного из главных идеологов страны Михаила Суслова, назначили главным редактором литературного журнала «Октябрь». Там Кочетов получил свободу действий. В системе сдержек и противовесов, которую создавал Суслов, он играл важную роль – левого охранителя, вечного возмутителя спокойствия в литературном болотце.

Он выступал за консерватизм по-советски: зашторить окна, закрыться от вредного влияния из вне, перевоспитать шалунов, которые расшатывают ситуацию… И выступал, конечно, не только с трибун, но и в книгах.

В романе «Секретарь обкома» Кочетов впервые явно попытался продиктовать идеологическую повестку дня, очертить проблематику, главную злобу дня. Сюжет он для этого избрал вполне узнаваемый. Из газет. Рязанский секретарь обкома Алексей Николаевич Ларионов (у Кочетова – Артамонов) совсем недавно погорел на желании слишком рьяно «догнать и обогнать» Америку по мясу. Он пустил под нож все поголовье, лишь бы сдать побольше драгоценного продукта – и поначалу его даже наградили Звездой Героя Соцтруда. Но на следующий год сдавать было уже нечего, и Ларионов не вынес позора, застрелился. У Кочетова все происходит немного иначе, но ассоциации очевидны. Он поместил по соседству с владениями Ларионова область прогрессивного партийного секретаря Василия Денисова, в котором самые въедливые читатели угадывали перспективного партийного деятеля (и давно уже не секретаря обкома, а члена Политбюро!) Фрола Козлова. Хрущев в то время делал на него ставку. Хотя, думается, в этом романе Кочетов не был столь прямолинеен. Он критикует и почивающих на лаврах директоров явно сталинского замеса, и молодых модных поэтов в лице провинциального Евтушенко, задиристого, но пустоватого Птушкова. Денисову, как водится, поначалу не везет. Кажется, что он останется в тени Артамонова. И все-таки правда побеждает. Важно не только то, что это книга страстная и остро субъективная. Но и то, что Кочетов – сторонник сурового, боевого пути к коммунизму – на этот раз отдал должное и гуманистической стороне своей веры. К тому же история, в которой действуют большие начальники, сплошь члены ЦК, – нередко почти детективная, а иногда мелодраматическая – читалась не без досужего интереса. Как детектив. Любопытно же, что происходит на властном Олимпе. Желтой прессы в то время не было, а основательный роман вызывал доверие. Кочетов понимал, что идею нужно подавать в яркой обертке, иначе она превратится в холостой выстрел. О романе спорили, в том числе – в верхах. По-видимому, это и требовалось Кочетову: он стремился влиять на политику страны, на тактику построения коммунизма, в который верил. Экранизация прошла тише, чем можно было предположить, а в брежневское время этот фильм вовсе не показывали: слишком многое там соответствовало специфической проблематике хрущевских времен.

В наше время этот роман иногда называют «сталинистским» – по инерции. Кочетов в «Секретаре обкома» скорее искал новый управленческий стиль, подходящий для мирной жизни – не мобилизационный. Но есть в романе и осторожная критика хрущевских крайностей. Ведь тот же Ларионов-Артамонов – это и жертва, и характерное явление тех времен, когда власть сделала ставку на шумиху, на громкие проекты. Не зря осенью 1964 года, когда Хрущева критиковали, его называли не только волюнтаристом, но и «звонарем». Артамонов у Кочетова – несомненный звонарь.

В сентябре 1969 года Кочетов опубликовал в собственном журнале роман «Чего же ты хочешь?» – грандиозный фельетон пополам со шпионским детективом, в котором он постарался предупредить читателей и власть о том, что может представлять опасность для советской власти и слева, и справа. Он критиковал разом и брежневскую политику разрядки международной напряженности, и экономическое сотрудничество с западными странами (оно, замечу, бурно развивалось и в сталинские времена), и лукавое славянофильство, и, конечно, продажное западничество. Его взгляд на советскую действительность в этом романе, пожалуй, даже слишком мизантропичен. Положительные герои изображены бледновато, зато о наступлении вражьих сил рассказано громогласно.

«Чтобы отстоять Россию с ее иконами, надо было вешать большевиков. Теперь, чтобы спасти мир от коммунизма, надо, выходит, не только вешать большевиков, но и истреблять до ровного, гладкого места все русское. Работы прибавилось», – так рассуждают у Кочетова враги.

Хрущевским вольностям вроде бы пришел конец, но Кочетова не устраивала и брежневская идеология, замешанная на уважении к быту, к благосостоянию человека. Впрочем, это было продолжением сталинской довоенной программы. А кочетовская душа требовала аскезы и боя, требовала особого отношения к рабочему классу – в то время, когда брежневикам, вместе со всей страной, хотелось немного отдохнуть от батальных подвигов. Иначе партия могла просто надорваться… Этой опасности Всеволод Анисимович не учитывал. Он, вопреки многим мнениям, не будучи ортодоксальным сталинистом (да и существовала ли такая фракция в КПСС?), нередко ставил в пример молодым вертопрахам сталинские времена. Но ведь именно тогда одним из коронных образов пропаганды была «наша зажиточная жизнь». Уж Сталин-то точно понимал, что на одной аскезе державы не стоят. Необходимо и другое – массовое мороженое, парки культуры и отдыха, советский джаз, комедии, повышенные зарплаты и сниженные цены, «Жить стало лучше, жить стало веселее». Этого противоречия эмоциональный, увлекающийся Кочетов не чувствовал.

В своем романе Кочетов лихо ударил и по «русофилам». В романе есть недобрые шаржи на Владимира Солоухина и Илью Глазунова – на тех, кому Россия дороже Советского Союза. Первого он окрестил Богородицким, второго – по музыкальной ассоциации, Свешниковым. «Многие носятся теперь с этой их стилизованной Россией. Самовары, тройки, русская зима, русские блины, кокошники, медовухи… Облекая современность в псевдорусские формы, люди профанируют настоящее русское, подлинное русское… Подчеркнуто, с нажимом рассуждая о России, о русском, Богородицкий делает не доброе, а злое дело. Маслом кашу не испортишь! Но культура нации – не каша!», – таков был вердикт писателя, как показало время – достаточно прозорливый. Очень скоро (по историческим меркам) и Солоухин, и Глазунов начнут открыто выступать против советской власти с монархическими идеями.