О правде и неправде

Идет время, вот уже месяц прошел с того дня, когда в «Литературной газете» была опубликована статья Константина Паустовского «Бесспорные и спорные мысли». Как известно, ей были предпосланы слова редакции, которые оповещали читателей о том, что статья, в числе нескольких других помещенных в том же номере, публикуется независимо от того, согласна или не согласна редакция с теми или иными суждениями автора.

Если перед статьей поставлен такой предупреждающий знак, то естественно предполагать, что статья рядом с бесспорным содержит в себе и нечто, с чем согласиться нельзя, что может – и, очевидно, должно – вызвать возражения.

Почему же все-таки прошел вот месяц, а возражений в печати никаких нет, даже наималейших? (И это, несмотря на то, что и с трибуны писательского съезда, и недавно па собрании московских писателей некоторые положения статьи заслуженно критиковались.) Почему же молчит печать? Может быть, название статье дали по ошибке и спорных мыслей в ней ни единой, только бесспорные? Да, конечно, ничего не возразишь, скажем, против утверждений автора о том, что «писатель никак не может спрятать от народа свое лицо, как бы он этого ни хотел»; собственные писания, раньше или позже, но все равно выдают его с головой, и «он получает именно ту народную оценку, какую заслуживает». Очень хорошо при этом, что автор статьи говорит о народной оценке; она, к сожалению, критикой не часто учитывается.

Трудно возразить и против такого авторского наблюдения: «Настоящие, подлинные писатели во все времена и во всех странах всегда учились у народа и были органически связаны с ним». Хорошо, что К. Паустовский подчеркивает: «настоящие, подлинные». Это дает возможность тех писателей, которые действительно учились у народа и были органически с ним связаны, называть «настоящими, подлинными», даже если они, по мнению автора статьи «Бесспорные и спорные мысли», и не подходят под нормативы, какими, по его мнению, определяются «настоящность» и «подлинность» писателя.

Соглашаемся и с тем, что: «Связь эта (связь писателей с народом. – В. К.), конечно, искусственно не создается». Правда, настораживают слова, идущие вслед за этим: «Никакие писательские командировки не помогут, если целью этих командировок будут исключительно „наблюдательские“ задачи, нарочитое изучение народной жизни – обязательное выспрашивание людей об их делах и работе, присутствие на собраниях, равно как и все остальные виды „любительского“ и туристического ознакомления с народом для сбора подходящего литературного материала».

Словом, в статье есть положения и мысли, спорить с которыми не станешь, хотя бы потому, что и сам автор квалифицирует их так: «Все это – простейшие мысли».

Может быть, «простота» мыслей (в дополнение к их «бесспорности») – вторая причина того, почему в печати нет возражений К. Паустовскому? Стоит ли, мол, ломать копья и перья!

Пожалуй, и не стоило бы это все ломать, если бы в статье вновь не зазвучал мотив, с какой-то нудной периодичностью повторяющийся на протяжении многих лет: мотив обвинения советских писателей в неправдивости. В статье сказано: «Может быть, мы так много и громко кричим о правде в литературе именно потому, что ее нам не хватает».

Итак, «нам не хватает правды». Тезису этому осенью исполнится сорок два года, он вступает во вполне зрелый возраст, из-за чего, видимо, уже не вызывает ни у кого никакой сколько-нибудь заметной реакции, к нему утратили интерес, с ним даже вот и не спорят.

Раньше мы очень огорчались, когда нашу литературу обвиняли в неправде. Советские писатели бескомпромиссно сражались против этого вновь и вновь всплывающего тезиса – сражались, поскольку его как свое оружие международный ревизионизм стремился использовать для атак и нападок на нас. Многие при этом горячились и нервничали. Да кто же останется равнодушным в тот час, когда на него возводят ложное обвинение, или, попросту, – поклеп?

А сейчас, когда сущность ревизионизма понятна, изучена, вскрыта и осмыслена даже школьниками, сейчас, как видим, никто и возражать не хочет тем, которые все еще блуждают с завязанными глазами, отгораживаясь так от «выспрашивания людей об их делах и работе», от «присутствия на собраниях» – от всего, и, видимо, всерьез считают слепую повязку на глазах своим «магическим кристаллом».

Но возразить все-таки надо. И не только потому, что может быть, у тех, кого К. Паустовский подозревает в неправде, в служении полуправде и фальши, иные представления о правде, что эти представления расходятся с представлениями К. Паустовского. В самом деле, К. Паустовский, очевидно, твердо убежден в том, что лишь отстаиваемое им – истинная правда. А ведь оппонент в свою очередь убежден, что тоже отстаивает правду. Почему же К. Паустовский, ратуя за право на убеждения для себя, столь сурово отказывает в праве на это другим? Почему другим он оставляет только возможность «сочетать служение полуправде и полуфальши со служением своему благополучию»? Откуда такое высокомерие по отношению к сотням и тысячам коллег по перу?

Ни я, ни близкие мне товарищи-писатели, насколько мне известно, не подозревают К. Паустовского не только в неправде, но даже и в полуправде. Что касается меня лично, то я глубоко убежден в том, что К. Паустовский говорит и пишет правду – свою правду, рисуя ее такой, какою он ее понимает. И я не согласен с теми, кто высказывает сомнение: дескать, может быть, К. Паустовский думает совсем не так, как он написал. Нет. Он думает именно так, как написал, я в этом не сомневаюсь. Почему же он не допускает, что и другие говорят и пишут правду? Почему он не даст себе труда задуматься, поразмышлять над правдой других? Может быть, все-таки и у них она есть, хотя они и «выспрашивают людей об их делах и работе» и «сидят на собраниях»?