– Да, классно! – согласился я. – Жанне д’Арк не позавидуешь…

– Определенно. – Он кивнул с таким видом, словно лично присутствовал при ее казни. – Яну Гусу тоже.

Четыре старших отряда плотно, в несколько рядов, на безопасном расстоянии расселись вокруг огня. В мятущейся светотени знакомые лица ребят казались странными и чужими. Когда кто-нибудь подбрасывал хворост, пламя оживало, вспыхивало, озаряя ближний лес, окружавший Дальнюю поляну темной зубчатой стеной. Иногда между деревьями возникали чьи-то светящиеся глаза. Мигая, они смотрели на огонь, потом исчезали, чтобы появиться в другом месте.

– Может, Альма? – предположил я.

– Ее же усыпили! – грустно покачал рыжей головой Лемешев.

– А если проснулась?

– Так не бывает.

– Почему не бывает? – возразил я. – «Когда спящий проснется» читал?

– Читал… Но Грехэма усыпили как человека, а Альму как собаку… вздохнул Пашка. – Дошло?

– Дошло… Как там сейчас наш Козел? Мучится, наверное, в Москве?..

– Ясен хрен: мучится. И ты бы мучился.

– Зря он сбежал.

– Я бы тоже не выдержал, когда на тебя все как на врага народа смотрят и «темной» грозят… – Мой друг кивнул на тиранозавра, который даже на пляшущий огонь глядел исподлобья, как на жертву.

– Но ведь Вовка же нечаянно… – возразил я.

– За нечаянно – бьют отчаянно! – твердо ответил Лемешев. – Кончай, Шаляпин, нюни разводить! Думаешь, мне Вовку не жалко? Жалко! Как вспомню его мамашу… Жуть!

– Это точно! Если узнает правду, ему – копец!

Пламя снова выстрелило снопом искр, похожих на красные учительские отметки. Крошечные двойки, тройки, четверки, пятерки, единицы метнулись в небо и смешались со звездами. Вот это костер так костер! Настоящий. Взрослый! Для младших отрядов напоследок тоже, конечно, разводят огонь – без этого никак нельзя, традиция, но только делается это на Ближней поляне и костерок такой крошечный – перепрыгнуть можно. А чтобы подбросить веточку-другую или, скажем, шишку, надо спросить разрешение. Будучи безгалстучной мелюзгой, я тоже водил хороводы вокруг такого потрескивающего недоразумения, словно вокруг елочки, и с завистливым восторгом, задрав голову, смотрел, как вдали, над Большой поляной, вздымается столб настоящего пламени, освещая полнеба. Я мечтал поскорее вырасти, – и вот сижу теперь вместе с моим другом Лемешевым возле великолепного пекла, без спросу подкидываю хворост, наслаждаясь мятущимся огнем. Кроме того, на длинных прутьях мы жарим черный хлеб, принесенный с ужина, дальние ломти почти сразу выгибаются, превращаясь в горелые сухари, и мы отдаем их нашему отрядному толстяку Севе Старикову по прозвищу Жиртрест. В каждом коллективе есть свой «жиртрест», но наш всех пузатее. Благодаря ему средний вес пионера у нас в отряде самый высокий.

Наш вожатый Николай Голуб – известный лагерный остряк, шутя зовет Севу «блокадником». Но сам Коля теряет всякое чувство юмора, если кто-то его фамилию произносит с мягким знаком, он злится, настойчиво поправляет, а пионер за такую вольность может запросто схлопотать «пенальти». Голуб всегда в движении, куда-то мчится, а когда стоит на месте, все равно будто пританцовывает на своих коротких ножках, которые как-то не вяжутся с его кряжистым торсом. Коля еще только заканчивает институт, а волосы спереди у него уже поредели. Башашкин утверждает, что мужчины чаще всего теряют шевелюры на чужих подушках. Голуб носит в заднем кармане техасов круглое зеркальце в пластмассовой окантовке, иногда достает его, рассматривает свой чуб и огорчается.

Сейчас наш неугомонный вожатый заметался, озабоченный тишиной. Взрослые считают: если пионеры у костра не поют, значит, мероприятие явно не задалось. Дети обязаны есть, спать и петь. А ведь всего десять минут назад мы старательно орали под баян:

Чем им не нравится молчание? Человек имеет право хоть иногда посидеть с закрытым ртом. Под песни трудно думать. Мой дядя Юра, по прозвищу Башашкин, – военный барабанщик, он играет на парадах, а после службы халтурит в ресторанах и однажды рассказал мне про удивительный случай в «Метрополе». Мужик, приехавший с Севера, сидел за столиком мрачный, заказывал водку и черную икру с черным хлебом, а время от времени подзывал руководителя оркестра Тевлина, давал ему пять рублей – огромные деньги – и просил десять минут ничего не играть. Это взбесило грузин, гулявших под пальмами, они тоже кликнули Тевлина, швырнули ему «красненькую» и потребовали: «Сулико!» Тогда северянин, в свою очередь, подманил руководителя и дал ему пятнадцать рублей. Кавказцы отстегнули двадцать. Он в ответ – четвертную… Так продолжалось довольно долго, и, как ни странно, деньги кончились у грузин. Сначала они хотели зарезать мужика, как собаку, но поскольку кинжалы остались дома, в горах, потребовали к себе сперва мэтра, а потом и милиционера, который явился, проверил у всех документы, выслушал обе стороны, удивившись словам хмурого, мол, музыка мешает ему думать о своей пропащей жизни.