Ибо, кем бы он ни был – человеком, видением, ангелом, – я знал: он – мой владыка.

И тут словно раскололась надвое гора и полыхнуло так ярко, что в глаза мои заглянуло дневное солнце, хотя я лежал, уткнувшись в землю и зажмурившись. Пустыня закачалась подо мной, будто от динамитного разрыва в толще скалы. Затем стало темно и тихо.

Не знаю, потерял ли я сознание от взрыва. Но лежал я долго, а когда наконец поднял голову, то вокруг была лишь тьма. Зеркало исчезло. В моих ушах еще звенело от грохота, голова кружилась, и оттого я словно летел в бескрайнем ночном небе. Потом звон утих, и в мои уши прокрался новый звук – журчание воды.

Словно раненый зверь, пополз я по земле, гонимый беспощадной жаждой. Моим ослепленным вспышкой глазам темнота казалась твердью. Я полз на звук, шаря руками перед собой, в спешке раня их об острые края камней и колючки кактусов.

Среди тьмы обозначилось нечто огромное. Я вскликнул и отпрянул, обуянный ужасом. От твари несло по́том и смертью. Я представил вдруг, что умер среди пустыни, а виденный мною свет – предсмертное видение человека, обезумевшего от истощения и жажды. А теперь я – в преддверии ада, населенном мертвыми чудовищами, обреченный вечность ползти сквозь колючую тьму, мучимый звуком воды, какую невозможно отыскать. Ковыляющая тварь фыркнула, и я понял: это не адский монстр, посланный мучить меня, а всего лишь мой мул, также привлеченный водой, как и я.

Я встал, взялся за его шерстистый бок и позволил животному вести меня, больше полагаясь на его чутье, чем на свое. А когда мул остановился и воздух наполнился запахом мокрой земли, шумом бурлящего ручья, я упал в прохладное мелководье.

И принялся пить.

Вода была слаще всего, что мне доводилось пробовать. Я пил долго, с наслаждением, погружая лицо в воду, ощущая ее живительную прохладу на обожженной солнцем коже. Я хотел погрузиться целиком, очиститься, как грешник при крещении в реке, но водоем оказался едва в ладонь глубиной. Хотя влага и бежала из свежей трещины в земле, но быстро исчезала, выпитая пустыней, столь же страждущей, как и я. Я сделал последний, очень долгий глоток, затем отстегнул все свои фляги от седла и бросил их в озерцо. Бросил я туда и промывочную лохань; помыл ее, выдраил мокрой грязью, истребляя следы недавнего употребления, затем выловил плавающие фляги. Каждую я погрузил в воду до заполнения, потом надежно закупорил.

Я сел в нескольких шагах от расширяющегося озерца, попивая сладкую воду из недавно наполненной фляги и удивляясь явленному чуду. Наверное, так я и заснул, потому что когда открыл глаза – уже настало утро, а вода плескала у моих ног.

Я впервые увидел влагу, столь чудесно пришедшую в ночи. Теперь озерцо приобрело размер большого кораля. В его центре оживленно бурлил источник, посылая рябь к неровным краям. В озере лежали и две половинки большого валуна, расколотого ровно надвое, будто части огромного ореха, – точно как увиденное ночью в зеркале. Я повернулся к месту, где стояло зеркало, и увидел там маленький сверток. Холодная дрожь пробежала по моей спине. Я вспомнил мертвое дитя, найденное день назад в высохшем русле реки.

Не может быть.

Это не она.

Медленно, ощущая смертный холод, я встал и неуклюже пошел к свертку. Нет, это не тело несчастного истощенного ребенка, но моя Библия, завернутая в тряпье. Она раскрылась. Ее трепал утренний ветер. Наверное, ночью она выскользнула из седельной сумки. При падении лопнул корешок и перестал держать страницы.

Нагнувшись за книгой, я ощутил резкий укол и снова выронил книгу. Повернув ладонь, я увидел вонзившийся в мягкую плоть осколок посеребренного стекла. Часть разбившегося зеркала. Я ухватил его зубами, выдернул, поднял, рассматривая, страшась того, что могу увидеть в нем. Но увидел лишь себя и обычный пустынный пейзаж, расстилающийся за мной, отраженный в испачканном кровью осколке.

Я сунул осколок в карман рубашки, снова взял Библию, просмотрел от корки до корки, проверяя, все ли на месте.

Не все.

Не хватало одной страницы из Книги Исхода, стих двадцатый, о том, как Моисей спускается с горы, неся десять святых заповедей. Мне стало дурно. Скверный знак: по небрежности я позволил не чему-нибудь, а святому Закону Божьему потеряться в глухомани. Я встал и принялся обыскивать окрестности, желая вернуть пропажу, но не нашел и поклялся искупить свою небрежность, как только смогу.

Я принес Библию к источнику, положил под тяжелый камень, чтобы не дать разбойному ветру похитить страницы. На поверхности воды играло солнце, фляги плыли и качались, словно диковинные рыбы. Я присел подле лохани, чтобы омыть раненую руку, и увидел сверкание отраженного водой света. И кое-что еще. Забыв о ране, я взбил мутный осадок, поднял лохань, принялся совершать кругообразные движения ею, на каждом круге слегка наклоняя, чтобы вылилась вода с легкими частицами почвы. Когда осталось не более дюйма воды, я позволил ей отстояться.

Там тепло сияли ярко-желтые золотые хлопья. А рядом с ними виднелись светло-зеленые кристаллы. Малахит. Много малахита. Минерала, богатого медью.

Я снял шейный платок и вывернул в него содержимое лохани. Добытое заняло объем всего лишь с яйцо малиновки, но приятно оттягивало руку. Остаток дня я провел в старательской работе близ озерка, беря пробы из него и окрестных земель. И куда бы я ни воткнул лопату, всегда находил богатую руду. Медь залегала повсюду.