– Ты изумительно пахнешь, моя девочка.

Он сказал «моя» как-то особенно, певуче и другим тембром. Катя старалась не шевелиться: любое движение могло спровоцировать Зверя.

Он слегка провёл пальцами по её ключицам, и тело ответило крупной дрожью. Катя уже не стеснялась своей наготы, и мысли дёргались в голове, отскакивали, как шайба от бортиков дворового катка. Холодно. Холодно. Холодно. Но уже не так и страшно.

Она услышала звук льющейся воды и замерла. Мирон намочил губку, отжал и принялся водить ей по Катиной спине, от шеи к пояснице, останавливался и снова медленно гладил её острые лопатки. Губка была горячей, и в какие-то моменты Катя не могла понять – может, это Мирон сам касается её позвонков влажными губами.

Омовение – так он назвал то, что делал, – было для неё новой пыткой. Мирон объяснил, что перед тем, как Катя наденет подвенечное платье, необходимо совершить ряд процедур.

Он вновь намочил губку, уже добавив пахучего мыла, и принялся тщательно мыть Катино тело. Катя словно впала в анабиоз, не реагируя на движения Мирона и уже не смущаясь от того, что он дотрагивался до её интимных зон. Она закрыла глаза и лишь чуть заметно вздрагивала, когда ощущала его горячую руку вместо губки. Капли стекали по телу, и ей казалось – это стекает её кровь. Она старалась думать о чём-нибудь, кроме… кроме… В её голове вертелась мелодия, которую Мирон напевал сегодня утром, и Катя ухватилась за неё, как за маленький спасательный круг. Только не думать! Только ни о чём не думать!

– У тебя родинки. Как мило! И рёбрышки немного выпирают. Цыплёночек. Девочка. Ты пойми, я прав. Я никогда не бываю неправым. Ты не должна бояться. Помни: я исполняю мечты. Твои мечты.

Катя открыла глаза. Он стоял перед ней на коленях и вытирал махровым полотенцем. Мягкая материя превращалась в наждак, едва соприкоснувшись с кожей. Катя пыталась справиться с дрожью, но безрезультатно: мокрый металлический стул пожирал её тепло с удвоенной силой. Ныли лодыжки и запястья, плотно стянутые плетёными матерчатыми ремнями.

Мирон отошёл от Кати на два шага и остановился, рассматривая её. Он ничего не говорил и, казалось, даже не дышал. И это было самым невыносимым. Кате вдруг стало всё равно, что он сделает дальше. Лишь бы всё закончилось поскорее.

К моему великому удивлению, мне позвонили из «Дельта Лайф» и сделали предложение. Оффер, как у них называется. Осчастливицей была Илона, их кадровик. Она беглым речитативом зачитала мне условия работы, и от волнения я не поняла ровным счётом ничего, но Илона заверила, что оффер послан мне по электронной почте вместе с трудовым договором.

– Когда вы можете выйти?

– Сегодня, – выпалила я.

– Ну нет, – пшикула Илона. – Сегодня рабочий день уже начался. Приходите завтра ровно в девять.

Она ещё сообщила что-то важное про документы, которые надо принести, но уловив, что список также ждёт меня в почте, мой мозг отказался впитывать информацию. Мы попрощались, и я долго ещё стояла, глядя на своё отражение на погаснувшем экране телефона.

Когда ступор прошёл, я позвонила Белке.

– Мань, тебе нужна смена офисной одежды. Ты же не сможешь ходить каждый день в моём костюме, – после бурного ликования выдала Белка.

Она была, безусловно, права – просто необходимо срочно раздобыть одну базовую юбку и пару блузок на первое время. И хотелось ещё брюки, но наш бюджет их уже не потянул бы. Эх, почему я не попробовала устроиться к айтишникам? У них, как мне известно, ходи в чём хочешь – хоть в джинсах, хоть в свитере а-ля «привет, лыжня».

Я взяла из ящика отложенные на непредвиденные расходы деньги и вышла из квартиры.

Во дворе соседские дети играли в смерть и делали это талантливо. Их было трое: две девочки, чёрненькая и рыженькая, и белобрысый мальчик, всем лет по шесть-семь. Штанишки, футболочки, кепочки-панамочки, верные приметы тёплого северного мая. Бежевые тонкие ручки и ножки, не обласканные загаром бережливого питерского солнца. Белая капустница лежала на импровизированном одре из песка, мальчик стоял рядом, держа коробочку из-под йогурта. Чёрненькая девочка гнала его назад:

– Крышка нужна для гроба, принеси крышку!